Озеро начало менять цвет, становясь лиловым и превращаясь в цветочное поле, колеблющееся на ветру. И по амфитеатру пронёсся новый восторженный вздох – волны лаванды расплылись, нахлынули и, пройдя сквозь ярусы цирка, потекли по берегу, охватывая всё вокруг своим звучанием.
Этот вздох поддержали все, кто были в заливе: и ловцы жемчуга, и рыбаки, и пассажиры и матросы судов, стоящих на рейде, потому что прямо над полем, из пустоты, проступил призрачный холм, обсыпанный золотым звездопадом. На его вершине, будто сложенный из сияющих кирпичиков самого неба, возвышался ещё один амфитеатр – копия древнеримского Колизея – но несравненно более величественный и прекрасный.
И холм, и Колизей, и поле звучали светло и спокойно. Казалось, сам Космос всей своей безграничной властью присутствует на берегу – в гигантском цирке и вокруг него. Но представление не было цирковым – все это понимали и смотрели, затаив дыхание.
Луна, огромная на близком расстоянии, висела тихим серебряным шаром тут же, рядом с венцом Колизея. Она не была ни холодной, ни потёртой, ни пыльной, а светилась ясно и по-доброму, словно детская игрушка на первом в жизни каждого из зрителей празднике. И поле, и озеро, и звёзды, падавшие вокруг, пели, соединяя свои голоса со светлой гармонией происходящего, а та – со всеми, кто находился рядом.
Ногус повернул рычаг, и дирижабль начал подниматься, и чаша поплыла в высоту, увеличивая диапазон луча. Холм разросся, проглатывая здание на берегу, и уже не только зрители в цирке, но и на кораблях и в рыбачьих лодках оказались на трибунах сказочного Колизея, слились с его ярусами и арками. И луна стала ещё ближе, неимоверно ближе, просвечивая насквозь и являя публике витую раковину, усыпанную сиреневыми, изумрудными и рубиновыми блёстками. Уходя спиралью в небо, раковина играла и переливалась, и казалось, её огни мерцают на расстоянии вытянутой руки.
Никто из зрителей ничего подобного прежде не испытывал, разве что в давно забытом, чудесном сне, и по берегу пронёсся счастливый гул. Каждый понял, что звёзды падают с неба только для него одного. И ещё каким-то странным образом люди поняли, что это они сами так переливаются и играют, и там, за мерцающими стенами амфитеатра, сказка только начинается, и бояться нечего, ведь ясно, что есть мир более таинственный и прекрасный, чем тот, к которому все так привыкли.
– Рай! – заворожено шептали одни.
– Чудеса! – облегчённо вздыхали другие.
Но главное чудо только начиналось. По раковине пробежала радужная волна, и на тропинку между цветов выкатилась блестящая жемчужина. Она, эта жемчужина, сейчас солировала, выводя главный мотив, аккомпанементом которому стали и луна, и поле, и холм. Её музыка касалась самых потаённых уголков в сердцах людей, и желания, спрятанные там, вышли на свет и тоже стали светлыми. (Хотя миг назад, сидя по своим укромным местам, некоторые таковыми не являлись.) И люди увидели всё затемнённое и скрытое от них временем и обстоятельствами.
Гракх, находясь среди музыкантов «Вкусного Одеона», перенёсся в свой старый оркестр – на танцевальную площадку парка, к которой только направлялась его будущая жена. И Амма, сидя на противоположной трибуне, услышала призывную мелодию вальса. И они оба оказались под звёздным июньским небом тридцатилетней давности.
Квинта увидела Пятницу, плывущего к ней, и услышала своё звучание под его тельняшкой. Пять лучей в сердце моряка без зазоров совпадали с её именем и пятиконечными мыслями о нём.
Близнецы-музыканты Бебио и Пепио, один, сжимая дирижёрскую палочку, а другой – смычок, застыли, наблюдая, как мастер Джованни Маджини колдует над тельцем скрипки, той самой, которую они передавали друг другу, меняясь за пультом первой скрипки оркестра. И сердце маэстро, и сердце инструмента – оба стали отчётливо видны, потому что звучали в унисон с живой музыкой сотворения.
Кот и Стопа, караулившие выходы по приказу главной опекунши, почувствовали удивительное облегчение от того, что статуя от них уплыла, и они не успели изуродовать неизвестную богиню. Они даже решили позаботиться о её разорённой обители и, если статуя вернётся, залатать дыру в крыше, и посадить на ней новую пальму.
Унция, сидя в одном ряду с сёстрами Октавиана, испытала сильное и немного тревожное чувство дежавю. Она определённо всё это уже видела, но никак не могла вспомнить, где и когда.
Люди заворожено слушали, заново переживая светлые минуты жизни, и Ногус потянулся к рычагу секретного лифтового механизма. Но едва его коснулся, как чаша на животе дирижабля замигала, погасла и, вспыхнув с новой силой, воспроизвела ослепительную золотую молнию. Громовой раскат, пронёсшийся над берегом, заставил зрителей вздрогнуть. Молния вонзилась в лавандовое поле, поколебав холм и осыпав со стен Колизея искрящуюся пыль.
Чаша вновь засветилась ровно, и все увидели, что певучая жемчужина катится прямо к молнии, которая так и не погасла, продолжая торчать из земли. Пришлая молния издавала настороженное дребезжание, и зрители с абсолютным слухом отметили, что звучит она в фа-диез миноре, так пугающем начинающих пианистов.
Словно уступая блеску гостьи, учтивая жемчужина стала меркнуть. Она всё больше сжимала свой радужный ореол, пока в нём, как косточка в прозрачной мякоти плода, не проступила фигурка девочки. Её лица было не разобрать – черты переливались перламутром, но старинное бальное платье и заступ в руках были отчётливо видны. На черенке лопаты, покачивая клювом, сидел красивый, как с картинки, тукан. Шествуя по тропинке среди цветов, девочка и тукан о чём-то беседовали, и в какой-то миг их голоса стали слышны всем.
«Это не моя молния, – говорила незнакомка. – И гроза не моя…»
«Странно, – заметил говорящий тукан. – Очень, очень странно. Может, позовём рыцарей?»
«Не надо никого беспокоить, – отвечала она. – Бедные рыцари довольно понервничали в своих романах!»
Чем ближе девочка подходила к молнии, тем публике, читавшей её мысли, становилось ясно, что это не молния, а изогнутый золотой прут. Прут подрагивал и трясся, словно хотел высвободиться из земли, и его вибрации рассылали вокруг комья серой пыли.
Несколько комков упали на пути девочки, и она замедлила шаг, с растерянностью наблюдая, как те слепляются в чешуйчатую крокодилью лапу. Побарахтавшись на месте, лапа перевернулась жёлтой ладонью вниз и, перебирая когтями, уползла в цветы. Что с лапой было дальше – никто не видел – лаванда здесь росла чрезвычайно высоко и густо. Но то, что произошло в следующий миг, заставило всех вздрогнуть, а незнакомку выронить от ужаса лопату.
В нескольких шагах от неё из цветов вынырнула хищная голова ящера. Малахитовые костяшки черепа ещё двигались, рассаживаясь по местам, а между чешуйчатых губ влажно скользила вилочка языка. На чудище было великолепное, с кружевными воланами платье, и сильный хвост задирал пышный подол, то свиваясь в полукольцо, то ударяя по земле.
