И вот, представь, я прихожу к нему. И прямо с порога ощущение, будто внезапно выезжаю на пустую заснеженную равнину. Очень быстро, как на санках, выезжаю и останавливаюсь. Вжик… и тишина. Я остываю, лампочка выключается, хор умолкает. Пожар в кроне гаснет, остается дымок. Я начинаю щебетать, потому что нельзя сказать – «разговаривать». Щебетание – это речь, которая идет не из мозга и вообще никак не связана с головой.
А потом я будто медленно-медленно на цыпочках топаю в дальний угол той безлюдной равнины. А там ну, что ли, юрта – и огонь горит, и шкуры расстелены, и любовь, и новый пожар, новые лампочки и хоры по всему телу. А утром – я такая легкая, что пока собираю одежду и бегу назад, то не оставляю следов на снегу, как эльфы. Ладно, без подробностей.
Злилась, когда спрашивали: «Он вообще хто?» Потому что не знала, что ответить. Между прочим, если это нельзя объяснить одним словом, «кто он», значит, никто. Например, водитель, строитель, юрист, бармен. А я говорила: можно! Можно! Потом подбирала слово и говорила: он… волшебный! Такой наив. Прелесть.
Во мне всего много, и оно бурлит, выплескивается. По Маяковскому: «Ночью хочется звон свой спрятать», а некуда. Или сейчас все женщины такие?
Раньше меня надо было делить на три, чтобы не топить первого попавшегося мужчину в потоке речи и заморочек. На три с остатком. Один меня никак не мог потянуть. А потом я встретила его, и сия пучина поглотила меня.
Или сейчас не говорят: «я встретила его и…» Это мимимишно?
Помнишь обычное радио? Приемник, у которого колесико крутишь, указатель бегает по названиям городов – Норильск, Архангельск, Оттава, Токио. Энергичные голоса дикторов мелькают, языки разные, мир живет где-то там, разговаривает иероглифами и арабской вязью. Американцы рычат, французы курлыкают, корейцы загадошно поют свои гласные, все понятно. Крутишь, крутишь колесико и раз – тишина и шуршание. Глубокий космос. И только иногда что-то прорывается, какие-то обрывки. Белый шум называется. Он всегда меня интриговал, я силилась понять, что происходит в этот момент в эфире. Но тишину не расшифруешь.
Так и он. Он что-то говорил, транслировал, и я вслушивалась, и кайфовала: белый шум и никакой лишней информации.
Нда-а-а, мой белый шум, моя равнина, мой пункт назначения, моя малая родина… И все было бы прекрасно, если бы я не захотела жить в этой юрте и белом безмолвии. Сил уходить по сугробам уже не было. А у него не было столько фреона.
Ладно, все равно никто не живет с тем, кого сильно любит. Я не пробовала, но, говорят, это так трудно, что невозможно. Зато теперь я ем много шоколада и встречаюсь с тобой. Мы абсолютно одной температуры. У нас все нАрмально, тебе не понять про любовь. Ты говоришь: «ну не приду-у-у-у-у-у-умывай! Этот твой, наверное, просто очень хорошо трахался. Животный магнетизьм, мать его».
Идем спать, спрячу тебя в мягкое, в женское. Сегодня на adme видела открытку – «Мы любим один раз, потом ищем подобных». Любила я его, а ты бесподобен.
Программа выхода из кризиса
Сначала долго-долго плакать,
больными, непрозрачными слезами.
Сотрясаться от рыданий,
скулить, причитать, размазывать сопли,
прям не мочь успокоиться,
говорить: как же так? как же так?
Наконец-то плакать по тому,
кто стоит где-то там, в одиночестве,
и его никто не понимает.
По всем, кто уже не придет назад,
про кого я даже не знаю и не могу знать.
Плакать по всем,
кому не пожала руку,
не погладила по голове.
На кого мне не хватило
времени, слов, эмоций,
сил улыбнуться, и главное – сочувствия.
А также по всем, кому не хватило
всего этого
на меня.
А потом, когда все оплакано и отпущено,
умыться холодной минералкой
и долго-долго спать
в хорошо укрепленном месте.
За семью замками,
на старом кожаном диване,
под пледом в серую клетку.
Спать день и ночь,
и на рассвете и в сумерки,
иногда слышать, как мимо едет мотоцикл,
как смеются дворники под окном
и слушают свое дворничье радио.
А потом чтоб кто-нибудь принес чай с облепихой
в хрустальном стакане,
в серебряном подстаканнике,
и спросил: ну, что
передохнула?
А потом долго-долго ехать в горы,
на хорошей большой машине
с кожаными сиденьями.
Смотреть по сторонам и в небо,
пугаться скал и узких ущелий.
Останавливаться, заглядывать в пропасти
и слышать, как река ворочает камни,
и знать, что вода ледяная, а камни огромные.
Покупать по дороге горячий хлеб
и какие-нибудь ягоды в бумажных пакетиках.
Вестись на всякую лабуду продавцов,
типа: «Женщина, это очень древний свисток,
залезь с ним на гору,
просвисти три раза,
и ветер принесет тебе
счастье».
А потом приехать в гостиницу
в облаках и туманах,
не знать языка, на котором говорят хозяева,
подарить свисток маленькой девочке,
сидеть у камина
и долго-долго
делать там что-то предельно бессмысленное,
типа мыловарения.
….
Войлоковаляния.
…
Иероглифописания.
…
Кружевоплетения на коклюшках.
Хороший план.
Правда, если я все это сделаю,
из экзистенциального
мой кризис сразу же станет
экономическим.
Я сама для себя надежна
Сначала лирика. Эпиграф из Галчинского: «Быть у сердца люблю твоего. Близко. Рядом. А за окнами – снег. И вороны под снегопадом…»
В 19 лет у меня была большая любовь. Время от времени я звонила и просила приехать срочно меня спасти.
– Приеду завтра, – говорила большая любовь.
– Завтра? Мне плохо сегодня.
– Сегодня сама. Тебя каждый день можно спасать.
Так и было – я легко погружалась в отчаяние и быстро, камнем вниз, достигала дна. Такое у меня было устройство. Пришлось учиться спасать себя самостоятельно. Познакомиться с формулировкой «Я сама для себя надежна» и вписать, вколотить ее в подсознание. (Про способы потом.) Это помогло. Я представляю ее в виде прочного, из оборонного сплава, гибкого стержня – буквы вязью вдоль позвоночника: «Я сама для себя на…» Но иногда, все реже, – накатывает. Стержень слабеет, вязь распускается, силы вытекают и будто собираются под кроватью, как ртуть. И здрасьте, «лежу в такой огромной луже»…
[12] И не могу встать. Однажды в этом состоянии купила новую синтепоновую подушку, мне казалось, старая перьевая набита моими черными мыслями. И уже не про- сохнет.
