– Чего я не могу?
– Ну придумай, соври чего-нибудь, что я, учить тебя буду!
– Ты про что говоришь? Я понять не могу!
– Да где уж тебе понять! Как мешком стукнутый! Ясным языком толкую – Арина Васильевна куда-то ехать с тобой собралась, и коляска вон у черного входа стоит, ждет… Дед какой-то страшный сидит. Чует мое сердце, не к добру это… Ты откажись, парень, скажи, что захворал! Ой беда, и Яков Сергеича, как на грех, нету – дела у него нашлись! А то он не знает, что за ней глаз да глаз нужен! – выговорив все это на одном сиплом выдохе, Ласточка осеклась, обреченно махнула рукой и громко затопала к черному входу, толкнула широкой растопыренной ладонью толстую тяжелую дверь, и та отлетела нараспашку словно была невесомой.
На улице тихо покоился теплый майский вечер. Над Быстру-гой, догорая, истаивал огненный закат, но длинные, розовые полосы его еще лежали на земле, и даже необъятная, седая борода Лиходея отсвечивала, словно ее подкрасили. Сам Лиходей, уже без балалайки, сидел на козлах, перебирая в руках вожжи, сдерживал своих коней, готовых рвануться в галопе, и нетерпеливо оглядывался, ожидая приказания.
И оно последовало:
– Николай Григорьевич, прыгай сюда, скорее!
Даже не успев ни о чем подумать, Николай, отзываясь на этот голос, запрыгнул в коляску и Арина звонко, бесшабашно выкрикнула:
– Гони, Лиходей, гони!
5
Ярмарочный комитет занимал в пассаже ровно половину второго этажа. Были здесь рабочие кабинеты для служащих, имелся свой телеграф, электрическое освещение, а в просторном овальном зале, предназначенном для заседаний комитета и для приема особо важных гостей, висела большая картина в богатой резной раме, изображающая открытие ярмарки. Все на этой картине было узнаваемым: и панорама Иргита с синей дугой Быструги, и Ярмарочная площадь, и магазины, и торговые ряды, и над всем этим торжественно развевался трехцветный флаг на высоком, специально устроенном флагштоке, составленном из толстых бревен, выкрашенных охрой.
Вот к этой картине первым делом и подвел Якова Сергеевича Черногорина городской голова Гужеев, он же председатель Ярмарочного комитета. Подвел и, придерживая гостя за локоть, принялся рассказывать:
– Ярмарка считается открытой, как только поднимается флаг. Традиция идет с незапамятных времен, и мы ее строго соблюдаем. Вы это сами скоро сможете увидеть. И еще у нас примета есть: если флаг на восток под ветром вытянется, значит, ярмарка удачной для сибиряков будет, а если на запад, значит, для москвичей и для расейских. Здесь, на картине, как видите, художник сибирякам потрафил. Поверьте, уважаемый, ярмарка для нас сама жизнь: и радость, и праздник, и работа, и служба…
Яков Сергеевич вежливо кивал головой, делая вид, что внимательно слушает Гужеева, а сам в это время думал, пытаясь ответить на один простой вопрос: «Зачем он меня позвал? Что ему нужно?» Ясно пока было лишь одно: уж не затем, конечно, он приглашен в Ярмарочный комитет, чтобы полюбоваться картиной, пусть она даже изображает торжественный момент. И не для того, чтобы слушать пространную речь Гужеева об иргитских традициях. Причина имелась совсем иная. Вот только какая?
А Гужеев между тем, не сбиваясь, словно бодро шагал по ровной дороге, продолжал:
– Сейчас для нашего славного Иргита не лучшие времена наступили. Мы надеялись, что железную дорогу через нас поведут, а вот ошиблись – мимо ее проложили. И оказались мы теперь, как на выселках. Не торопятся к нам большие люди с большими капиталами ехать… Обороты падают, казна городская пустеет…
– Я, конечно, очень сожалею, уважаемый господин Гужеев, да только никак понять не могу – чем же я вам могу быть полезен? Я же не торговец, не промышленник и ничего в таких делах не понимаю, наоборот, мне кажется, что ярмарка ваша процветает. В городе ни пройти, ни проехать – одни телеги… Так чем я могу быть полезен?
Гужеев добродушно покачал головой:
– Какой вы нетерпеливый, Яков Сергеевич, прямо, как пылкий юноша. Ладно, не буду вас больше мучить. Пойдемте, отужинаем, а там и просьбу нашу я вам изложу. Учтите, это не моя просьба, а членов Ярмарочного комитета. Прошу!
И он повел Черногорина через зал в отдельный кабинет, где уже был накрыт богатый стол, за которым сидели три незнакомых Черногорину господина, которые поклонились ему, когда он вошел, и по очереди степенно представились:
– Купец Чистяков Афиноген Иванович.
– Купец Селиванов Алексей Петрович.
– Купец Естифеев Семен Александрович.
«Очень даже интересный концерт-галла!» – весело подумал Черногорин, склоняя голову в уважительном ответном поклоне. Как человек многоопытный и немало повидавший на своем пестром веку, Яков Сергеевич сразу понял, что сегодняшнее приглашение городского головы посетить Ярмарочный комитет – это не из вежливости, не из желания поужинать вместе с антрепренером Арины Бурановой, а нечто совсем иное стояло за неожиданным приглашением, которое к тому же принесли ему в гостиницу весьма поздно, уже после обеда. Поэтому он был настороженным и бдительным, как старый, опытный солдат на посту, но вида не показывал и улыбался всем сразу, усаживаясь за стол, и одновременно, стараясь сделать это незаметно, всех разглядывал. С особым вниманием – Семена Александровича Естифеева. Вот, оказывается, каков он! На вид суровый и неприветливый, глубоко посаженные глазки под белесыми лохматыми бровями так упрятаны, что их разглядеть невозможно, и также невозможно догадаться, о чем он думает, потому что худое, морщинистое лицо непроницаемо и темно, как на иконе старинного письма.
Зато Чистяков и Селиванов вместе с Гужеевым излучали добродушие и гостеприимство, давая советы, какое блюдо лучше всего выбрать, и дружно рекомендовали обязательно отведать стерляжьей ухи – такой ухи, как здесь, в Иргите, нигде нет, даже в самой Первопрестольной.
Яков Сергеевич с советами соглашался, пил замечательную мадеру после длинного тоста Гужеева, радостно чокаясь со всеми, хлебал стерляжью уху и терпеливо ждал – когда же начнется разговор, ради которого он здесь оказался?
Но вот, кажется, и добрались. Естифеев откинул полу сюртука, достал карманные часы, отщелкнул крышку и, глянув на циферблат, покачал головой, словно извещая всех: время-то позднее, пора и о деле речь завести. Гужеев недовольно посмотрел на него, но Естифеев, защелкнув крышку часов, коротко сказал:
– А чего переливать из пустого в порожнее? Выкладывай!
Гужеев старательно вытер рот накрахмаленной салфеткой, осторожно кашлянул в большой свой кулак и заговорил:
– Пригласили мы вас, уважаемый Яков Сергеевич, для того, чтобы передать вам просьбу всего Ярмарочного комитета, большую просьбу, и надеемся, что вы в ней не откажете…
– Если она по моим силам и возможностям, конечно, не откажу, – Черногорин положил вилку на фарфоровую тарелку, и она чуть слышно звякнула в тишине.
– В ваших, в ваших силах и возможностях, Яков Сергеевич, – Гужеев еще раз осторожно кашлянул в кулак и продолжил: – Должен прибыть к нам на ярмарку высокий железнодорожный чин из столицы. Должности его я сейчас назвать не могу, но одно скажу определенно – высокого полета человек. И встретить его, как понимаете, надо по высшему разряду. А теперь суть: господин этот, как нам стало известно, является большим поклонником певицы Арины Бурановой, и даже, когда бывает в отъездах, возит с собой граммофон с ее пластинками, которые и слушать изволят в свободные минуты. Исходя из вышеизложенного, вот и наша просьба: пусть бы спела Арина Васильевна в узком кругу для уважаемого гостя. И, соответственно, знаки внимания ему оказала.
