Черногорин молча разлил вино, выпил, не чокаясь с Ариной, и также молча принялся за еду, словно один сидел за столом и никого перед ним не было.
– Ваше здоровье, Яков Сергеевич, дай вам Бог его на долгие годы! – Арина улыбнулась ему и пригубила вино из бокала.
Черногорин не отозвался, будто не слышал, даже не кивнул.
После обеда, который прошел в полном молчании, они вышли из гостиницы, и Арина попросила, чтобы Черногорин нашел извозчика – Лиходея на его обычном месте, под тополем, не было; видно, еще не отоспался после ночных скачек.
– И куда ты меня везти собралась? – все-таки не выдержал и спросил Черногорин, когда они уселись в коляску.
– Езжай, голубчик, к горе Пушистой, – приказала Арина извозчику, повернулась к Черногорину и добавила: – За город поедем, Яков Сергеевич, это совсем недалеко.
И – поехали.
Ровно, не поспешая. Арина мягко покачивалась на удобном сиденье, вспоминала гибельный бег лиходеевской тройки, и ей казалось, что коляска тащится слишком уж медленно. Но извозчика не торопила, понимала, что каждый ездит по-своему, так, как ему удобней и привычней. Смотрела в сторону, отвернувшись от Черногорина, и чем ближе подвигались к Пушистой, которая все выше вздымалась в небо лохматой зеленой макушкой, тем строже и горестней становилось лицо несравненной – даже следа не осталось от недавней веселости. И глаза потухли, будто затушили два синих костерка, лишь одинокая слеза, медленно катившаяся по щеке, взблескивала при ярком дневном свете, но Арина ее даже не чувствовала и не вытирала.
Возле старых, замшелых валунов извозчик остановил свою лошадку, обернулся, собираясь спросить – дальше-то куда? – но Арина его опередила:
– Тут подожди.
Черногорин, уже догадавшийся, куда его привезли, но еще не понимавший – для какой цели? – молча вылез из коляски и послушно двинулся следом за Ариной, которая торопливо пробиралась между валунами, словно боялась опоздать к назначенному ей часу.
Не опоздала.
Глаша как раз поднималась из ямы с полными ведрами земли, клонясь вперед от тяжести, по сторонам не смотрела и прибывших гостей не увидела. Высыпала землю, подхватила пустые ведра и снова направилась к яме, глядя себе под ноги, словно боялась запнуться.
– Глаша! – позвала ее Арина и, боясь, что она ее не услышит, повторила громче, почти крикнула: – Глаша!
Откинув со лба седые свалявшиеся космы, она медленно обернулась на голос, постояла в раздумье и выпустила из рук ведра, которые глухо стукнулись о землю. Приставила козырьком ладонь ко лбу и долго вглядывалась в Арину и Черногорина.
– Глаша, ты меня помнишь? Аришу помнишь? Это ведь я, Ариша, неужели не узнаешь?! – Арина стронулась с места, пошла к ней, но Глаша ее остановила злым выкриком:
– Не подходи! Не подходи, лукавая! Не притворяйся! Знаю!
И, наклонившись, схватила за железную дужку одно ведро, вздернула его и угрожающе размахнулась, собираясь бросить. Голова ее дергалась и взметывались грязные, свалявшиеся волосы, глаза безумно сверкали, и весь ее вид был столь страшен, что Арина остановилась и не насмеливалась подойти ближе.
На крик из ямы торопливо выбрался, семеня мелкими шажочками, маленький человечек, а за ним, прихрамывая и взмахивая неперебитым крылом, ковыляла Чернуха, словно и она спешила на выручку.
– Арина, пойдем, тебе здесь нечего делать, пойдем! – Черногорин ухватил ее за руку и потащил за собой, ловко пробираясь между валунами; сердито выговаривал: – Зачем ты приехала, зачем ты ее тревожишь? Оставь, оставь, ей уже нельзя помочь!
– Ну, почему, почему она меня не узнает, почему она меня гонит, уже второй раз! – вскрикивала Арина, оглядывалась и видела, что Глаша стоит на прежнем месте и машет им вслед крепко сжатым сухим кулаком.
– Почему, почему… – злился Черногорин, подсаживая Арину в коляску. – Потому! Откуда я знаю?! Я не врач в скорбном доме! Братец, вези прямиком к «Коммерческой» и никуда не сворачивай.
– Нет, Яков, еще не все! Еще в одно место, голубчик, к старым казармам вези. Знаешь, где старые казармы?
– Знаю, – кивнул извозчик, – так куда, уважаемые? К «Коммерческой» или к казармам?
– Ладно, вези к этим… черт подери, к казармам! – махнул рукой Черногорин, понимая, что переспорить Арину ему не удастся.
Две старые казармы, обветшалые, приземистые, с маленькими узкими оконцами, похожими на бойницы, располагалась на тихой, глухой улочке, по-деревенски заросшей молодой и густой травой. По траве бродили куры, деловито выискивая себе корм, а за курами наблюдали две козы, привязанные длинными веревками к одному колу, глубоко вбитому в землю. Казармы давно уже стояли пустыми, заброшенными и сухое, прошлогоднее будылье едва не доставало до провисших крыш.
Арина велела извозчику остановиться. Не выходя из коляски, она долго смотрела на казармы, на деревянную, серую от старости, ограду и что-то шептала неразличимо, едва размыкая губы.
– Что ты шепчешь? – спросил ее Черногорин, не дождавшись ответа, развел перед собой руками: – Слушай, я одного не пойму – мы зачем сюда притащились? И к яме – зачем? Я не понимаю тебя, хоть убей!
– Вот отсюда, Яков, меня увезли и везли по белому свету… Как я не сгинула – один Бог ведает. Господи! Я сегодня все тебе расскажу, Яков, вернемся сейчас в гостиницу и все расскажу…
13
Посредине широкой поляны, окруженной со всех четырех сторон высокими соснами, лежала длинная, трухлявая валежина, наполовину уже вросшая в землю, а по бокам этой валежины густо стелился сплошным ковром темно-зеленый брусничник, усыпанный крупными, с мужичий ноготь, ягодами – урожай в то лето выпал невиданный. Сквозь верхушки сосен прорывался солнечный свет, падал широкими полосами, брусничник вспыхивал и переливался радужными отблесками, так ярко, что даже в глазах рябило.
Наверное, эти отблески и ослепили Арину, когда она переставила ведро и сделала шаг в сторону от валежины. Шагнула и вздрогнула запоздало, услышав протяжное, злое шипенье – прямо перед ней лежала, свернувшись в клубок и вздернув заостренную головку, матерая гадюка, завораживая вертикальным взглядом неподвижных зрачков. Край ведра придавил ей хвост. Арина дернулась, чтобы схватить ведро и защититься им, но сверкнула перед ней черная блестящая молния и боль ударила в щеку – мгновенная и пугающая до обморока. Тонкий, пронзительный крик прорезал поляну, и гадюка, словно испугавшись его, скользнула бесшумно в брусничник, исчезла бесследно, словно ее здесь никогда и не было. Арина еще раз дернулась, повернулась, чтобы бежать прочь, но запнулась, рухнула плашмя на жесткие кустики, из последних сил, захлебываясь от боли и страха, успела еще выкрикнуть:
– Змея!
И провалилась, будто в глубокую яму.
Не видела она, как стремительно подбежала к ней Наталья, лишь только почувствовала материнские руки, схватившие ее, и это было последнее, что осталось в ускользающем сознании.
