И не видел он, как молодые, проворные киргизы, числом пятеро, также быстро и сноровисто закатали в куски кошмы его дочерей и Телебея, уложили их на телегу, и спокойно, не торопясь, выехали на дорогу, покидая конский базар. И так они скоро и ловко все проделали, что никто не услышал в базарном шуме ни короткого вскрика, ни взвизгов.
Один из киргизов сидел в передке телеги, крепко и уверенно держал в руках вожжи, заседланный конь его, привязанный, шел рядом; остальные четверо, верхами, ехали следом, и лица их, продубленные стенными ветрами, были бесстрастны, как каменные изваяния.
2
Степь…
Степь необъятная – от восхода солнца и до ухода его за край земли.
Лежит она, еще не опаленная летней жарой словно юная девушка после сна. Вся – нежная, чистая, и грудь ее нетронута и непорочна, прикрытая, как легкой тканью, зеленеющими молодыми травами, чей одинаковый цвет нарушают лишь алые маки, развернувшие свои лепестки навстречу солнцу.
Но век цветущий недолог, как девичья красота. Поблекнут краски, испепеленные зноем, сделаются травы серыми и сухими, и взгляд будет скользить по бесконечной плоской равнине и не за что ему зацепиться.
Один лишь простор – прежний. Вечный простор. Он не зависит от времени года, от засухи или иной непогоды, он существует, как небо, как воздух, и нет для него никаких пределов.
Больше всего на свете любил Байсары бездонный простор. Но было это давно, в другой жизни, когда скакал он по степи без оглядки и без опаски, и конь под ним раскалывал первозданную тишину копытами, будто молодой ледок, – со звоном. И рассыпался тот звон во все стороны, улетая в недосягаемое глазу пространство.
Никогда уже больше не скакать Байсары так безоглядно, отпуская легкое сердце, как поводья коня, в ликующий восторг.
Нет нынче в душе восторга. Одна настороженность безраздельно владеет теперь Байсары, и пути его извилисты и хитры, как у одинокого степного волка, который шкурой ощущает постоянно идущую за ним погоню.
Вот и теперь вскинулся с мягкой подушки, распахнул халат, освобождая пояс, на котором висели у него всегда, даже когда он спал, кожаные ножны, а в них покоился острый нож на ловкой костяной ручке. Вскинулся и замер, чутко прислушиваясь – с внешней стороны юрты слышались шаги. Ближе, ближе, полог откинулся, и в юрту втолкнули человека со связанными руками и с тряпичным кляпом, торчащим во рту. Втолкнули так резко и сильно, что он не удержался ла ногах и, запнувшись, упал. Подтянул ноги, утвердился на коленях, хотел выпрямиться, чтобы встать в полный рост, но ему не дозволили – подошва кожаного сапога опустилась на спину и пригнула.
Телебей вздергивал голову, словно занузданный конь, и ноздри у него широко раздувались. Байсары шагнул к нему, выдернул тряпичный кляп, мокрый от слюны, и брезгливо откинул в сторону. Дал знак, и Телебея рывком подняли. Стояли они теперь, друг против друга, одного роста, широко расставив кривоватые ноги степняков. Смотрели в глаза друг другу, и светилось в их карих, схожих глазах лишь одно чувство – ненависть.
Давно она вспыхнула – десять весен минуло с того времени, когда большой род Телебея покинул после долгой зимы свои глиняные землянки и отправился, как только стаял снег, в свое ежегодное кочевье – вместе с детьми и женами, со скарбом, сложенным на верблюдов, с овечьими отарами и конскими табунами. Пути своего они в степи не искали, потому что путь был один, известный и ясный – еще прадеды по нему ходили, еще они вырыли колодцы на всем этом пути и заповедали своим наследникам: это ваш путь, и никому, кроме вас, он принадлежать не может.
Таков был степной закон.
Но отец Байсары этот закон нарушил. Загнал в засушливое лето свои овечьи отары на путь рода Телебея. И выбили голодные овцы траву до голой земли, а колодцы оказались вычерпанными и пустыми. В несколько недель род Телебея стал нищим и над дохлыми овцами, которые усеяли степь темными бугорками, роями кружились большие зеленые мухи.
Баранта – вот самый справедливый ответ тому, кто нарушил степной закон.
И по первому снегу налетел Телебей, тогда еще молодой и отчаянный, вместе со своими родичами на становище отца Байсары. Стычка вспыхнула безжалостная и страшная – никто никого не жалел. Железо ножей и свинец пуль досыта накупались в теплой крови степных жителей.
Байсары, а с ним еще с десяток родичей, уцелели и ушли в далекие китайские земли. Как они там жили, каким промыслом занимались – никто не знает. Одно лишь известно: вернулся Байсары два года назад в родную степь, и нет в сегодняшний день для него ни запретов, ни законов. Словно взбесившийся волк, он рвет и режет всех подряд, не было еще случая, чтобы кого-нибудь пощадил.
Телебей и не рассчитывал на пощаду.
Он хорошо понимал, что аркан на его шее захлестнулся намертво, и обреченно осознавал, что придется ему сейчас расстаться с жизнью, но даже мысли не допускал, чтобы последние, отпущенные ему мгновения, потратить на бесполезные просьбы о милости. Смотрел прямо, дерзко и взглядом своим, одним только взглядом, приводил Байсары в бешенство. Тот отшагнул назад и понял, что враг его по собственному желанию на колени не упадет, не закричит истошным воем, прося о пощаде.
Значит, слова не нужны. Бесполезны слова, когда и без них все ясно видно, как в солнечный день, когда солнце стоит в зените, и нет вокруг ничего, что могло бы спрятаться и затаиться.
Взмахнул рукой Байсары, словно воздух ножом рассек, и двое молодых парней с бесстрастными лицами, маячившие за спиной Телебея, как тени, исполнили безмолвный приказ – молча и быстро. Скоро Телебей стоял возле юрты, держал перед собой на весу руки, крепко связанные толстой веревкой, а другой конец этой веревки тянулся по земле, поднимался над ней и замыкался хитрым узлом на седле, под которым гарцевал в нетерпении сильный, красивый конь.
Одним махом, раскидывая полы халата, будто крылья, взлетел Байсары в седло и слегка натянул повод, сдерживая коня, который желал пуститься вскачь. Тихим, неторопливым шагом тронулись вперед. Телебей успевал за ходом коня, бежал, вытянув перед собой руки, и сапоги его приминали молодую траву, которая сразу же и выпрямлялась, даже следа на ней не оставалось ни от конских копыт, ни от человеческих ног. Но Байсары отпускал понемногу повод, конь переходил на рысь, а Телебей за этой рысью уже не мог угнаться. Бежал, задыхаясь, не успевая переставлять ноги, и вот запнулся, упал, попытался вскочить, но конь, почуяв волю от повода, перекинулся в безудержный галоп, и веревка натянулась, будто сухая жила на камусе – только и разницы, что не зазвенела. Но песню успела спеть – недолгую и страшную. Тело Телебея тащилось по жесткой и твердой земле, сшибая бугры, переворачивалось и крутилось, вырывая траву, и скоро уже не было Телебея и не было его тела – болтался, привязанный к веревке, кровоточащий кусок человечьего мяса, смешанный с рваными лоскутами одежды.
Байсары остановил коня, разгоряченного скачкой, разомкнул хитрый узел веревки, привязанной к седлу, бросил ее на землю и ускакал, даже не оглянувшись.
