Все те же два молчаливых парня дожидались его возле юрты, и когда он бесшумно соскочил с седла на землю, один из них спросил:
– Что с русскими делать будем?
– С какими еще русскими? – не понял Байсары.
И тогда ему рассказали, что из города Телебей вернулся не один и первым в свою юрту пропустил русского мужика, как гостя, а возле юрты оставались еще две девки, и времени разбираться и узнавать, кто они такие и откуда взялись, не имелось ни капли. Вот и закатали в кошму всех – очень уж боялись, что увидит кто-нибудь и поднимет шум.
Молча выслушал Байсары эту новость, которая нисколько его не взволновала. Он даже поглядеть на русских не пожелал. Сказал лишь, чтобы мужика забили в колодки, а девок посадили в мазанку. Завтра, когда наступит новый день, он решит, как с ними поступить. А сегодня… Сегодня его глаза не хотят никого видеть, потому что того человека, которого он так желал увидеть перед собой, уже нет на этой весенней, теплой земле.
Он вошел в юрту, опустил за собой полог и плотно закрепил его, словно отгораживаясь от всего остального мира. Скинул халат, прилег на подушку, и когда закрыл глаза, краешки его губ чуть шевельнулись под редкими темными усами, изображая подобие улыбки. Да, он улыбался, потому что видел перед собой, как наяву, именно то, что ему хотелось видеть – большой кусок кровоточащего мяса. Вот и все, что осталось от ненавистного Телебея и все, что останется в скором времени от мужчин их рода, которые тоже превратятся в куски мяса.
Такую месть придумал Байсары.
У него было много времени, чтобы ее вскормить и вынянчить, как женщины вскармливают и вынянчивают своих детей. Он думал о ней, когда метался по степи вместе с уцелевшими родичами, которым, как и ему, чудом удалось выскочить из полыхающего становища, он вынашивал ее под сердцем, когда уходил в чужие земли, где родичи его не смогли выжить, а сам он скитался не один год, нанимаясь от безысходности на самые грязные работы; он представлял, как осуществит задуманное, когда встретились ему на пути такие же неприкаянные, и он подчинил их себе и вернулся с ними в родную степь, чтобы вершить суд – свой, собственный.
Ничего этого не знал и даже представить себе не мог Поликарп Андреевич, который перемогал тяжелую боль в ушибленной голове и пытался понять – в какую передрягу угораздило его вляпаться? Тоскливо оглядывался, сидя на земле со связанными руками, и видел: большая низина, окруженная четырьмя невысокими холмами, на этой низине несколько юрт, в отдалении – глиняная сарайка, а все остальное пространство поделено ровно наполовину, и каждая их этих половин огорожена забором из длинных жердей. В одной половине содержались лошади, в другой – овцы. Забор, как сразу определил наметанным глазом Поликарп Андреевич, поставили недавно – затеей на жердях были совсем свежими, и на них под жарким солнцем плавилась смола. Густая трава под копытами коней и овец была еще не выбита, и вся животина, похоже, находилась на подножном корму. Большие деревянные колоды, расставленные вдоль забора, были полны воды, которую доставали из двух колодцев, вырытых на краю низины.
Со всем этим обширным хозяйством управлялись киргизы – все как на подбор еще молодые, жилистые и проворные. На поясах у них болтались сабли, у иных за спинами торчали винтовки или ружья. А на холмах, окружавших низину, маячили неотлучно вооруженные всадники. Большого ума не требовалось, чтобы догадаться: всадники охраняют низину от чужих глаз и от непрошеных гостей.
И зачем его сюда притащили, вместе с дочерями? И где Телебей? И самое главное – что дальше-то будет?
Поликарп Андреевич тяжело вздохнул, пошевелил головой, и она отозвалась тупой и тягучей болью – крепко, от души приложились к его затылку. Он даже глаза закрыл, надеясь, что боль утихомирится. А когда их снова открыл, откинулся, забыв про боль, – стояли перед ним два киргиза и держали в руках толстые доски. Поликарп Андреевич и глазом моргнуть не успел, как ноги его оказались в колодках. К одной толстой доске с вырезом посредине приложили другую доску с таким же вырезом, туго сбили две половинки и перевязали их сыромятными ремнями, так хитро упрятав узлы под досками, что дотянуться до них, а тем более развязать не было никакой возможности.
«Неужели Елену с Клавдией вот также закуют?!»
И сжалось тоскливо сердце, словно его стиснули в кулаке.
3
В этот вечер Арина пела в ресторане пассажа, где не было ни одного свободного столика.
Лился ослепительный электрический свет из всех ламп и люстр, сверкали серебряные ножи и вилки, фарфоровые тарелки и соусницы, подносы, бокалы, тонконогие фужеры; переливались всеми цветами радуги дамские украшения, искрилось и пузырилось щедро разливаемое шампанское. И весь этот общий, безудержно полыхающий свет отражался в высоких зеркалах, вспыхивал ответным блеском и слепил глаза.
Официанты, поблескивая набриолиненными волосами, скользили между столиками, легкие и быстрые, словно были невесомыми, старались изо всех сил не замешкаться, везде успеть вовремя и услужить каждому. Знали они, опытные, что в такие вечера люди с тощими кошельками сюда не заходят, и поэтому с полной уверенностью надеялись на хорошие чаевые, угадывая любое желание.
Легкий шум, сотканный из стеклянного звона, стука ножей и вилок, приглушенного говора и смеха, плыл в ресторанном зале, как невидимый дым.
Арина медленно, величаво выходила навстречу этому шуму, совсем не так, как в театре, где она возникала на сцене стремительно, словно летела. Арина точно угадывала особым чувством, которому всегда доверяла, что на ресторанных подмостках следует появляться по-царски, никак не меньше. Слишком много власти, денежной и человеческой, изведали в своей жизни люди, сидящие сейчас за столиками, слишком они привыкли повелевать другими, слишком многие склонялись перед ними, выпрашивая милости, поэтому не удивишь их, если торопливо и услужливо появишься здесь, как еще одно развлечение в виде добавки к дорогому вину или изысканному блюду. Нет, надо появиться, как чуду, для них недосягаемому, как затаенной мечте, которая никогда для них не осуществится.
Знала Арина, как надо обращаться с этой публикой. И каждый свой жест, каждый свой шаг наполняла такой величавостью, что казалось – не на подмостках она возвышается перед залом, а на высокой башне, и нужно поднять вверх голову, чтобы разглядеть эту женщину, явившуюся, будто из иного мира, куда простым смертным, даже сказочно богатым, входа никогда не будет.
Благинин и Сухов притулились в самом дальнем уголке, словно спрятались, хорошо понимая, что должны находиться в тени, что здесь они со своими гитарами люди второстепенные и оказались лишь потому, что их позвала несравненная, удостоив чести ей служить. Они даже голов не поднимали, глядели вниз, на свои проворные пальцы, перебиравшие струны.
Вот уже и мелодия возникла, поплыла в зал, наполненный неясным шумом, а Арина продолжала безмолвно стоять, скрестив на груди руки, и взгляд ее был устремлен не в зал, где сидели и смотрели на нее люди, а выше и дальше, проникая, как сквозь стекло, через толстые стены пассажа, и уходя в бесконечную заснеженную даль, где звенит ямщицкий колокольчик и рассказывает такую простую историю любви и судьбы, что, казалось бы, недостойна она даже простого внимания… Но почему же тогда чаще и печальней стучит сердце, почему всколыхнулась память и властно вернула давно ушедшие дни, пусть и недолгие, но зато до краев налитые счастьем?
