– И все-то у тебя, Благинин, одна похабень на языке, – сердито выговорила Ласточка, убирая от него пустую тарелку и заменяя ее новой – полной по самые края, – взял бы хоть один раз и рассказал бы что-нибудь душевное, для сердца приятное!
Благинин откинулся на спинку стула и, продолжая попыхивать папироской, подмигнул блестящим, хитрым глазом:
– Непременно расскажу, Ласточка, непременно, но в следующий раз, когда охватит меня сентиментальное настроение, а сегодня хочу поведать иную историю, весьма забавную, случившуюся только что. Вышел я из гостиницы перед выступлением, чтобы покурить на свежем воздухе, фланирую туда-сюда, и вдруг является передо мной странное видение: совсем маленький, крохотный человечек, вот такого роста, никак не больше, а на плече у него сидит ворона. Не чучело, а – живая, самая настоящая. И начинает этот человечек рассказывать мне, как его обокрали и украли эту самую ворону и оракул Мартына Задеки, по которому он гадал. Долго повествовал, с подробностями, я их опускаю, а затем подает мне бумажный кулечек с орехами и просит, чтобы я передал его белой голубке, которая поет ангельским голосом. Я так понял, что гостинчик этот предназначен нашей многоуважаемой Арине Васильевне – такого презента и такого почитателя еще не встречал… И вот думаю…
– Где? – Арина вскочила со стула и нечаянно опрокинула, задев рукой, тарелку, которая с грохотом упала на пол и раскололась.
– Что – где? – не понял Благинин.
– Где этот кулечек? Почему молчал? Почему не сказал? – Арина почти кричала, и Благинин, растерявшийся от ее напора, тоже вскочил со стула, смущенно забормотал:
– Да я… Ну, чудак орешки принес… Я без внимания… А кулечек в номере у меня, сейчас доставлю… Я их даже не щелкал, у меня зубы плохие…
– Неси! Сюда неси! – Арина даже ногой топнула от нетерпения.
Благинин выметнулся за двери. Скоро вернулся, запыхавшись, и протянул Арине маленький кулечек, склеенный из зеленой бумаги, в который насыпаны были кедровые орешки. Арина нетерпеливо стала разворачивать его, дернула неосторожно, надорвала тонкую бумагу – орешки весело рассыпались по ковру. Она смотрела на них, даже не пытаясь собрать, и шептала, едва различимо, вздрагивающим голосом:
– Это же от Глаши гостинец… Яков, ты понимаешь – от Глаши… Значит, она помнит! Помнит! Почему же она не хочет меня признать? Почему?!
Черногорин перешагнул через ковер, чтобы не наступить на рассыпанные орешки, молча обнял Арину за плечи, и она уткнулась ему в грудь лицом, как маленькая девочка, которую очень сильно обидели, и она хочет, чтобы ее утешили и пожалели.
4
Всю ночь провела без сна Марья Ивановна, металась, не зная, что ей делать, порывалась куда-то бежать, но опять же не знала – куда? Голова шла кругом. Выскакивала из флигелька за ограду, всматривалась в темную и пустую улицу, ожидала, что вот появится сейчас Поликарп Андреевич с дочками, она их отругает, как следует, от всего сердитого сердца, все им, бестолковым, выскажет, а после успокоится и узнает – по какой причине и где они так долго ездили. И наладится жизнь, войдет в свою обычную колею, останется лишь в памяти досадное недоразумение, о котором можно будет после вспоминать с легким смешком.
Да только не получалось вот так, с благополучным исходом… Восток уже синел, занималось утро, по-летнему раннее, по улице поползли подводы, заспешили люди, направляясь к Ярмарочной площади, но сколько ни всматривалась Марья Ивановна целым своим глазом – напрасно. Нигде не замаячили Поликарп Иванович с Еленой и Клавдией. Чужие люди проходили мимо, и даже внимания не обращали на бабу, одиноко стоящую у тесовых ворот.
Откуда им было знать, какая причина вытолкнула ее в ранний час на улицу…
Марья Ивановна вернулась во флигелек, глянула на беззаботно разметавшуюся во сне младшенькую Дарью и едва сдержала себя, чтобы не завыть в полный голос. Сердцем почуяла она после бессонной ночи, что случилась беда – настоящая беда, без всякого подмеса. И еще поняла, что надеяться на благополучный исход и ждать его, сложив руки, совсем не следует.
Вышла из флигелька и прямиком – к алпатовскому дому. Поднялась на высокое крыльцо и решительно постучала в двери. Ночью будить хозяев она не насмелилась, а сейчас, отчаявшись, готова была стучаться в любые двери.
На стук долго не отзывались. Наконец брякнул засов и вышагнул на крыльцо сам Алпатов, одетый в серую тройку, на голове красовался картуз, в руке держал маленький чемоданчик с блестящими застежками – не иначе, как собрался отправиться в дальнюю поездку. Увидев перед собой Марью Ивановну, нахмурился, спросил недовольным голосом:
– Чего в такую рань, петухи еще не пели?
Марья Ивановна, не сдвинувшись с места и не давая ходу Алпатову, выложила свою беду и стала просить о помощи.
– Да чем же я тебе помогу, голубушка? – Алпатов переложил чемоданчик из одной руки в другую и поморщился, видно было, что не желает он слушать причитания и жалобы Марьи Ивановны, совсем не ко времени оказалась растрепанная и заплаканная бабенка у него на дороге. – Ступай в полицию, пусть они ищут.
– Да где ж та полиция! Я и знать не знаю!
– Спросишь у людей – подскажут. А мне – некогда, по делам тороплюсь.
– Арсений Кондратьич, какая муха тебя укусила? Будто чужой! – Марья Ивановна всплеснула руками и от удивления даже отступила чуть в сторону.
– Не помню я, чтоб мы роднились! Сказал – некогда! – Алпатов бочком проскользнул мимо, дробно состукал каблуками, спускаясь с крыльца, и нырнул в калитку, за которой, как успела увидеть Марья Ивановна, его уже дожидалась легкая коляска. Ездовой, сидевший на облучке, негромко свистнул, хлопнул вожжами, и коляска укатила неслышно, даже пыль за собой не подняла – будто ветром сдуло.
Марья Ивановна бессильно опустилась на верхнюю ступеньку крыльца и завыла – в голос.
Откуда ей было знать, совсем потерявшей голову от горя, что Алпатов, от которого добивалась она помощи, сам не ведал, куда ему деваться. Если бы не жена, не дом и лавка, и какой-никакой, а крепкий достаток, плюнул бы он сейчас, выругался позаковыристей и уехал бы, хоть к черту на кулички – только бы избавиться от липкого страха, который мучил его с той самой минуты, как увидел Филиппа Травкина, словно явившегося из давней и, казалось бы, напрочь забытой жизни. Сколько лет прошло!
Не думал и не вспоминал Алпатов о давнем случае, когда пришлось ему выполнить приказ Естифеева и лжесвидетельствовать, что видел своими глазами, как Филипп Травкин и Василий Дыркин вместе выходили из ограды в ту ночь, когда зарезали банковского служащего Астрова. Соврав один раз, Алпатов и сам поверил, что именно так все и было, как он говорит. И на суде твердил, ни разу не сбившись, те же самые слова, какие сказал в памятное утро полицейским. Ему поверили.
А попробовал бы он иные слова сказать! Себе дороже. Был в то время мелкий лавочник Алпатов перед Естифеевым в долгах как в шелках. Поэтому и подчинялся без долгих разговоров и без лишних вопросов. Да и не потерпел бы Естифеев ни разговоров, ни вопросов, выложил бы долговые векселя разом и ступай, миленький, с холщовой сумкой через плечо на Ярмарочную площадь – лазаря душевно петь и милостыню просить Христа ради.
