«Вот как она, судьбина, змея подколодная, кусаться умеет, – тянул невеселые думки Поликарп Андреевич, – не гадал, не чаял, ни о чем таком помыслить не мог, и – на тебе! Девчонок жалко, ох, как жалко кровинушек. И чего они, нехристи, с нами дальше делать станут?»
Больше всего мучила Поликарпа Андреевича неизвестность. Ныла она под сердцем сильнее, чем ноги, покалеченные деревянными колодками. В первую очередь он переживал за дочерей и был готов на все, даже на свою смерть, самую страшную, только бы их выручить. Но киргизы ни о чем не спрашивали, ничем не угрожали, только показывали знаками, что ему следует делать, и молчали при этом как каменные. Всего один раз удалось ему увидеть дочек, когда заводили их в глиняную сарайку – мелькнули два платка, и дверь захлопнулась… А еще одолевала Поликарпа Андреевича жалость к несчастному Телебею – своими глазами видел, как побежал тот за конем со связанными руками.
«Эх, Телебей, сердешный, за что они на тебя окрысились? Мужик ты тихий был, мухи не обидишь… А какую они беду моим дочкам придумают?» Поликарп Андреевич пошевелился, и боль в ногах полохнула с такой силой, что он сжался и замер, даже дыхание затаил. И услышал в этот момент шепот сверху:
– Эй, дядя, ты живой тут? Только не ори, тихо отвечай.
– Живой… – прошептал Поликарп Андреевич.
– Тогда поберегись, я спрыгну.
Зашуршала, осыпаясь, земля и в яму кто-то легко, упруго спрыгнул, проворно ощупал руками Поликарпа Андреевича и быстро спросил:
– В колодки забили?
В ответ Поликарп Андреевич лишь приглушенно простонал.
– Погоди, дядя, не помирай, сейчас раскую, – голос был молодой, торопливый и деловитый, будто неизвестный человек делал привычную работу.
Скрипнул чуть слышно нож по кожаным лентам, перерезая хитрые узлы, колодки ослабли и развалились на четыре половины. Поликарп Андреевич пошевелил освобожденными ногами, и ему показалось, что он стал невесомым – такая легкость образовалась в теле, хоть лети. Даже рвущая боль притихла.
– Ты кто? – спросил он, пытаясь разглядеть в темноте, которая сгустилась в яме, лицо неизвестного человека.
– Казаки мы, дядя. Шайке этой решку наводить будем. Ты как сюда попал?
– Казаки?! А я из Колыбельки! Там тоже казаки стоят! Миленький! Ты меня брось! Брось! У меня дочки здесь! Их выручай! Вот, наискосок, сарайка глиняная – они там! Выручай – все отдам! Кони у меня есть, изба – забирай, только выручи!
– А замуж дочек отдашь? Я здесь не один.
– Отдам! Вот те крест, отдам! Только пособи!
– А я, дядя, корявый, оспой в детстве хворал.
– Да хоть три раза корявый! За милу душу отдам! Помоги!
Сам себя не помнил Поликарп Андреевич, не слышал, что говорил и не понимал слов, которые говорит, одна-единственная мысль билась – девчонок спасти. И ради этого готов был обещать что угодно и клясться всем, что имел и чего в помине у него не было… Но жесткая ладонь на ощупь нашла его рот, крепко зажала, и властный шепот остановил:
– Не голоси, дядя, не на свадьбе еще. Тихонько говори – где эта сарайка?
Поликарп Андреевич, словно опамятовавшись, оперся спиной в земляную стену и толково, четко ответил. А дальше рассказал, что насчитал он в шайке не меньше сорока или полсотни человек, что ночью все они, за исключением часовых, спят в юртах, а в белой юрте, которая стоит в середине, похоже, пребывает самый главный.
– Молодец, дядя, цены тебе нету. А про свадьбу не забудь, запомни – братья Морозовы мы. Морозовы! Я – Корней. Теперь сиди тут тихо и не высовывайся. В первую голову дочек твоих попробуем вытащить. Иван, подай веревку.
Невидная в темноте опустилась веревка, снова чуть слышно прошуршала земля, и все стихло, словно в яму никто не спускался. Поликарп Андреевич даже руками пошарил в темноте вокруг себя – никого. Не приснилось ли? Да нет, ноги свободны, половинки колодок на дне ямы лежат.
– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, сжалься над Клавдией и Еленой, со мной, грешником, ладно, пускай пропаду, только бы они живые остались, – шептал Поликарп Андреевич свою самодельную молитву, крестился истово, и все прислушивался – не донесется ли какого звука сверху? Но там, наверху, было тихо, и только комары, неизвестно когда успевшие набиться в яму, тонко звенели в самые уши.
В этой тишине, не нарушив ее даже громким дыханием, братья Морозовы бесшумно открыли запор, который был на дверях сарайки, вывели Клавдию с Еленой и, накрыв их своими кусками рядна, едва ли не волоком вытащили к бугру, где нес свою караульную службу Афанасьев. Проползли мимо него, добрались до ветельника, и только здесь выпрямились в полный рост. Сестры тряслись, как в лихорадке, даже зубы у них постукивали и, похоже, не понимали, куда их притащили на этот раз. Но, услышав голос Николая и признав его, заплакали, давая волю слезам, кинулись обнимать, бормотали наперебой, что тятя еще там остался, пытались что-то рассказать… Николай строго прицыкнул на них, чтобы замолчали, приказал одному из казаков отвести их к повозкам, и, когда они ушли, потребовал доклада от братьев Морозовых. Выслушал и обрадовался. Теперь по крайней мере картина была ясной.
Короткая ночь истаивала. Восток начинал синеть, в редеющих сумерках четче проступали бугры, деревья, кони. Медлить было нельзя. Николай рассредоточил сотню таким образом, чтобы закрыть шайке все пути отхода, назначил время атаки и снова спросил разрешения у ротмистра Остальцова. Тот лишь усмехнулся, разгадав уловку сотника, и насмешливо сказал:
– Вы еще благословения у меня испросите. Командуйте.
Через бугор, на котором стоял Афанасьев, большая часть сотни ворвалась в лагерь, сразу же подрубили и обрушили юрты, а затем, распарывая шашками кошму, вытаскивали степных разбойников, вязали их здесь же, не давая опомниться. Но, как оказалось, не все были застигнуты врасплох. Непостижимым образом часть шайки сбилась на конях в тесную кучу, закрутила лихой хоровод и вдруг рванулась с диким криком и свистом прямо на жерди загона, где уже волновался конский табун. Жеребцы там вскидывали головы, тревожно ржали – вот-вот еще немного и сорвется с места неудержимая в своем порыве конская лава и все сметет на своем пути.
– Перехватывай! – заорал Николай, срывая голос, и пустил своего Соколка наперерез. Назад не оглядывался, только слышал за спиной слитный, тугой стук копыт.
Успели. Перехватили уже у самых жердей загона. Сшиблись. И здесь уже никакая команда не помогла бы, хоть закричись до посинения, здесь уже каждый действовал сам по себе, сам себе командир и начальник. Все смешалось. Выстрелы, лязг, крики, ржанье. Степные разбойники не выдержали казачьего напора, кинулись в рассыпную. Но бежать им было некуда – везде натыкались на казаков, падали с седел, срезанные пулями, либо останавливали своих коней, бросали оружие на землю и медленно, понуро, подолгу вынимая ноги из стремян, слезали на землю. Их сгоняли на середину становища, заставляли присесть на корточки и никому не дозволяли подняться.
