Братья Морозовы, оба в крови, как недорезанные бараны, приволокли связанного Байсары. Он тоже был весь в крови, и лишь белки глаз бешено посверкивали на смуглом лице, перекошенном от боли и ненависти.
– Ну вот, теперь и моя служба начинается, – ротмистр Остальцов присел перед лежащим на земле Байсары и быстро, отрывисто заговорил на его родном языке.
Николай, когда услышал это, несказанно удивился.
Но еще больше удивиться ему предстояло в самое ближайшее время.
7
Когда взошло солнце, оно увидело в становище безрадостную картину, какая бывает на том месте, над которым пронеслась летучая и всегда неожиданная смерть.
На сваленной юрте рядком лежали убитые степные разбойники – семь человек. Оставшиеся в живых сидели на корточках в середине становища, и на их бесстрастных лицах не отражалось никаких чувств, кроме полной отрешенности от всего, что происходило вокруг, будто они отстранились от окружающего мира, и нет им никакого дела ни до своих судеб, ни до казаков, которые теперь здесь хозяйничали.
Раненный в плечо Афанасьев остался, в довесок, и без передних зубов, которые ему выхлестнули в горячке боя прикладом ружья; кровь густо стекала на подбородок, он вытирал ее вздрагивающей рукой, но она снова текла и окрашивала бороду темно-красными разводами. Афанасьев, шепелявя, матерился и вздергивал ногу, будто хотел до кого-то дотянуться и пнуть. В другой повозке лежали еще пятеро раненых казаков, но этих зацепило полегче, и они, перемотав сабельные порезы, поглядывали весело, даже радостно – как же, живые, а мясо нарастет.
Поликарп Андреевич, увидев своих дочерей в целости и сохранности, прослезился; прижимал их к себе, целовал, чего никогда не делал в обыденной жизни, и твердил, всхлипывая, лишь одно:
– Слава Богу! Слава Богу!
Едва-едва успокоился. Затем отыскал в одной из повозок лопату с коротким черенком и ушел в степь, по-стариковски шаркая по траве ногами – разом оставили его силы, и брел он, перемогая себя, будто спал на ходу. Изувеченное тело Телебея отыскал не сразу. Хитрый узел, намертво затянувшийся на руках, развязать не смог, и веревку пришлось перерубить лопатой. С долгими передыхами Поликарп Андреевич выкопал яму, уложил в нее Телебея, головой на восток, и засыпал его черной степной землей. Нарезал травяного дерна, обложил им невысокий маленький холмик. Посидел возле этого холмика, давая отдых покалеченным ногам, и вернулся в становище, где снова обнял дочерей и уже не отходил от них ни на один шаг. Клавдия и Елена наперебой рассказывали ему, что казаками командует их сосед Николай Григорьевич, что они его уже видели, и он сказал, что скоро все отправятся в Иргит, но Поликарп Андреевич, различая голоса и слыша слова, смысла их не понимал, и даже не старался понять, счастливый лишь одним – дочки живые, рядом стоят и разговаривают. Большего в эти минуты он и желать не хотел.
Сам Николай Дуга, о котором говорили отцу гуляевские девушки, быстро бегал по становищу, отдавая приказания: одна полусотня оставалась здесь, для охраны коней и овец, другая, вместе с ранеными и пленными, должна была выступить к Иргиту еще до обеда, с таким расчетом, чтобы за два дневных перехода добраться до города. Скоро, разделив свою сотню, он уже готов был скомандовать, чтобы трогались, но медлил из-за ротмистра Остальцова – тот все еще допрашивал Байсары. Николай подошел к ним, прислушался к незнакомой речи и едва удержался, чтобы не ахнуть от удивления, когда услышал, разборчиво и отчетливо, а самое главное – понятно, одно лишь слово, произнесенное Байсары, – Естифеев.
А этот-то здесь при каких делах?
Дождался, когда Остальцов закончил допрос, а Байсары отнесли на телегу, потому что, потеряв много крови, тот идти не мог, и лишь после этого спросил ротмистра:
– Естифеев-то каким боком замешан?
– Долго рассказывать, сотник. Именитый иргитский купец и здесь поспел. А вы, собственно, почему спрашиваете?
– Да так, интересуюсь. Моего сослуживца хотят на его падчерице обженить.
– На падчерице или на ее приданом? – усмехнулся ротмистр.
– Не знаю, – Николай пожал плечами.
– При случае передайте своему сослуживцу, чтобы он со свадьбой не торопился. Его будущему тестю скоро не до свадьбы будет.
– А какие между ними дела-то имелись? – Николай все-таки хотел до конца выяснить – почему при допросе прозвучала фамилия Естифеева.
Остальцов внимательно посмотрел на него и снова усмехнулся:
– Уж не тебя ли, сотник, обженить собираются на этой падчерице?
Умный все-таки был жандармский ротмистр, умный и проницательный. Николай смутился:
– Да нет, сослуживца моего, я же говорил…
– Ладно, ладно. Вижу, что врать еще не научились. История простая. Байсары, нападая на своих недругов, всегда отбирал у них живность, будь то кони, овцы, верблюды или все вместе. Но не будешь же со стадами по степи бегать. Куда их девать? Вот и нашли покупателя, господина Естифеева. Продавали ему за полцены – лишь бы с рук долой. Приказчики Естифеева прибудут сюда, деньги отдадут и дальше уже стадо гонят, как свое. И продают где-нибудь, сразу оптом, живым весом, но уже по хорошей цене. Только и хлопот, что стадо с одного места на другое перегнать.
– Его что – в тюрьму теперь?
– Не знаю, это уже не мое дело. В тюрьму или на каторгу, или выкрутится – это я не решаю. Я свое дело сделаю, а там… там уже другие головы думают. Впрочем, заговорились мы с вами, сотник. На какую вашу команду я разрешение должен дать?
– Трогаться пора.
– Ну и трогайтесь, – легко согласился Остальцов.
Полусотня окружила повозки с ранеными, пленных и медленно выбралась из становища.
Поликарп Андреевич, измученный переживаниями и бессонной ночью, пристроился в передке телеги, свесил ноги и даже не заметил, как мгновенно уснул, будто его пластом земли придавило. Спал, слышал во сне, как смеются его дочери, и на душе было легко и сладко. Откуда он мог знать, крепко спящий, что дочери его смеются наяву, потому что по обеим сторонам телеги, не отставая, будто хищные коршуны, выглядывающие добычу, кружат братья Морозовы и ртов не закрывают. Балагурят, подмигивают, красуются в седлах, и хотя рожи у них перемотаны тряпками с кровяными разводами, глаза так и светятся удальством и ухарством. Дай им сейчас волю, мигом бы вынули гуляевских девушек из телеги, посадили бы их на своих коней и помчались бы куда глаза глядят. А Елена с Клавдией, похоже, и не сильно бы сопротивлялись. Ну разве что так, для порядка, чтобы братчики оцарапанные носы сильно не задирали…
Рядом с телегой, в которой лежал Байсары, ехал ротмистр Остальцов, и все поглядывал на степняка внимательными, умными глазами, словно хотел что-то еще от него услышать, словно забыл что-то спросить при допросе. Байсары взгляда не отводил, но русского офицера перед собой не видел; где-то там, вдали, перед его взором выстилалась бескрайняя степь, по которой ему, пожалуй, уже никогда не скакать, выпустив на полную волю повод своего коня. Не почувствовать вольного ветра, туго бьющего в лицо, не услышать, как гулко отдается стук конских копыт, достигая до неба. Жизнь треснула и разломилась словно первый ледок – на мелкие осколки, не собрать теперь и не сложить. И по сравнению с этой невозможностью скакать по степи и жить в степи уже не такой важной казалась месть, которая недавно еще сжигала его, и уж тем более неважными казались вопросы, которые задавал ему русский офицер и на которые он отвечал совершенно честно, ничего не утаивая – все меркло от одного осознания, что степь он больше не увидит своими тоскующими глазами.
