– Ну что, полоумная, это ты мне приветы передаешь?
Глаша медленно, через силу, подняла голову, отрывая взгляд от видения. Уперлась руками в колоду, выпрямляя спину. Стоял перед ней, широко расставив ноги, Гужеев. В настежь распахнутом летнем сюртуке, в белом картузе, в белой шелковой рубашке, выглядывающей из разъема жилетки стоячим воротником. Сердито хмурился и еще раз грозно спрашивал:
– Тебя Глашей-копалыцицей зовут? Ты этого недоростка ко мне посылала?
Чернуха на плече человечка вздрогнула и каркнула, словно хотела о чем-то предупредить.
Еще крепче уперлась Глаша в деревянную колоду, оттолкнулась и поднялась, колени у нее громко хрустнули, и Чернуха еще раз каркнула. Гужеев оглянулся и приказал человечку:
– Уйди отсюда! Или я вам обоим головенки отверну – и тебе, и вороне!
Человечек замешкался, не зная, что делать, и переступал ножками на одном месте.
– Сту-упай, – нараспев сказала ему Глаша, – в яму сту-упай, там жди.
Человечек неслышно ушел и скрылся в горловине ямы, словно растаял.
Глаша шагнула навстречу Гужееву и встала перед ним – страшная, с седыми космами; на сером, изможденном лице неистово горели лишь одни глаза. И будто неизвестная сила толкнула Гужеева в грудь, он попятился, но переломил себя и остановился. В третий раз спросил:
– Откуда меня знаешь? Чего хочешь?
– Ви-и-жу! Ви-и-жу! – Глаша вздернула руку с оттопыренным указательным пальцем, словно хотела ткнуть им в грудь Гужеева и пронзить насквозь. – Ви-и-жу, змея у тебя по спине ползет. Чуешь?! Хо-о-ло-о-дная! Брось сети черные! Брось! Отступись! Иначе змея укусит! В сердце укусит!
Многое видел в своей жизни Гужеев, во всякие переделки доводилось попадать, не из пугливых был, но тут испугался, до дрожи, – холодная змея и впрямь ползла по спине, он даже плечами передернул, пытаясь от нее освободиться, но держалась она цепко и продолжала свой медленный ход, от которого брызнули по всему телу гусиные пупырышки.
– Чу-у-ешь?! – еще ближе подступалась к нему Глаша и руку с оттопыренным указательным пальцем не опускала. – Чу-у-ешь?! Коли жить хочешь – брось сети! Больше ничего не скажу! Уходи!
Она резко развернулась, так, что крутнулся длинный подол черной юбки, измазанной в земле, и вернулась на старое свое место – к деревянной колоде. Села и снова сгорбилась, уставив взгляд в землю. Гужеев постоял словно в раздумье и тоже развернулся, пошел к коляске, беспрестанно передергивая плечами. На ходу торопливо думал: «Какие к черту сети?! Против кого?! Против певички?!» И даже шаг замедлил от пронзившей его догадки: больше ведь никаких черных умыслов у него не имелось! Только история с Ариной Бурановой, которая сегодняшним вечером и должна была завершиться.
В коляске, на быстром ходу по тряской дороге, Гужеев пришел в себя, будто наваждение стряхнул, и решил: «Днями же эту бабу в скорбный дом отправлю! Днями же!»
Приняв это решение, он окончательно успокоился и стал торопить кучера, потому что требовалось еще заехать домой, чтобы переодеться и к вечеру явиться в Ярмарочный комитет при полном параде. Именно к этому времени, согласно договоренности, туда же должен был прибыть высокий гость из Санкт-Петербурга, на которого возлагалось так много надежд.
Глава четвертая
1
– Ну что, дружок, давай теперь поцелуемся, да попросим Господа, чтобы не отвернулся нынче вечером от нас, грешных, – Арина крепко обняла и расцеловала молчаливо стоявшего перед ней Филиппа Травкина. Затем проводила его до дверей, и, когда он выходил из номера, она успела его незаметно перекрестить.
Дверь изнутри заперла на ключ, прошла к столу и долго смотрела на круглую картонную коробку, украшенную белыми и розовыми цветочками по синему фону, и перевязанную пышной, алой лентой с кокетливым бантиком. Положила узкую ладонь на этот бантик, хотела раздернуть его, но сдержалась. Зачем? В коробке, знала она, лежат бумаги, собранные инженерами Свидерским и Багаевым, а еще покаянные показания, собственноручно написанные лавочником Алпатовым. Достать, чтобы прочитать их? Но едва ли сможет она понять, что в них грозного содержится для Естифеева. Да и не имелось особого желания вникать в эти бумаги. Иное сейчас больше всего владело Ариной – скорей бы наступил вечер.
Она медленно отошла от стола, замерла. Стояла не шевелясь, смотрела в распахнутое окно, за которым буйствовало в полную силу весеннее солнце.
И вдруг возник сам собою в глубине памяти веселый приплясывающий напев:
Ты взойди, взойди, солнце красное…
И пошла она в легкой, невесомой проходочке, наискосок пересекая просторный номер, пристукивала по ковру босыми ногами, и напевала негромко, чуть слышно, а чувство возникало такое, будто пела в полную силу, будто голос ее вылетал в распахнутое окно и звенел, доставая до самых окраин Иргита:
Ты возрадуй меня, молодую девицу…
В это время в дверь постучали, но Арина не отозвалась и не прервала своей веселой проходки, остановилась лишь тогда, когда услышала сиплый и встревоженный голос Ласточки. Та вломилась в номер словно на поле боя, готовая поразить всех супротивников, но Арина бросилась ей на шею, принялась целовать, и Ласточка успокоилась. Только спросила, оглядываясь:
– Выходит, ошиблась я? Показалось, что разговаривают, а дверь закрытая…
– Ошиблась ты, ошиблась, Ласточка! Ни с кем я не разговариваю, я песни пою! А теперь – одеваться. Когда пойдем, возьмешь с собой вот эту коробку и береги ее, пуще глаза.
– А чего в ней лежит? Шляпка?
– Богатство мое в ней лежит, Ласточка! Большо-о-е богатство!
– Все нам хиханьки да хаханьки, нет, чтобы просто сказать – шляпка новая. Ладно, не помну, – Ласточка желала еще поворчать, но не смогла найти повода и поэтому молча взялась открывать большой и вместительный платяной шкаф, где висели наряды Арины.
Готовился к предстоящему вечеру и Яков Сергеевич Черногорин. Принял от коридорного вычищенный и выглаженный костюм, надраенные до зеркального блеска башмаки, оделся, обулся, брызнул одеколон на зеленый носовой платок, сложенный треугольником, и долго любовался на себя в высокое, в рост, зеркало, встроенное в шкафу. Осмотром остался вполне доволен, и даже не преминул с горделивостью воскликнуть:
– Мда-с! Мир еще не лишился красивых мужчин, так приятно посмотреть на одного их них!
И впрямь красив был антрепренер известной певицы Арины Бурановой – свеженький и хрустящий, как только что народившийся пупырчатый огурчик; никому и в голову не придет, что еще вчера этого красавца вытаскивали за уши из глубокого похмелья.
Он еще раз тщательно причесался, полюбовался на себя в зеркало, быстро прошел в угол номера, где стоял низенький деревянный шкафчик, и открыл верхний ящичек. Там, прикрытый последними номерами «Ярмарочного листка», лежал маленький плоский браунинг. Черногорин взял его, подержал на ладони, словно взвешивал, и положил в задний карман брюк, который прикрывали длинные полы пиджака.
