Теперь он полностью был готов к выходу. И к тому, что, если понадобится, защитить свою несравненную.
В назначенный час вся «труппа трупов» собралась в номере у Арины. Вещи и инструменты были уже погружены в коляску, в которой предстояло ехать Ласточке и Благинину с Суховым. Они отправлялись раньше, чтобы уже на месте все приготовить для выступления. Арина и Черногорин должны были еще появиться в Ярмарочном комитете, где им предстояло знакомство с петербургским чином, и лишь после этого знакомства узкий круг лиц, удостоенных отдельного концерта известной певицы, отъезжал к подножию горы Пушистой.
Настроение у всех было приподнятое, веселое. Благинин рассказывал очередную бухтину, вполне приличную, и Ласточка на него не сердилась.
– История, значит, получилась вот какая, – окал Благинин, прищуривая шельмоватый глаз, – встретились на базаре цыган с евреем. И возжелали они купить одну и ту же лошадь. А денег у того и у другого только половина – по пятьдесят рублей. А хозяин цену назначил сто рублей. Торговались, торговались – как в пень уперлись. Хозяин – ни в какую, рубля уступать не хочет. И решили тогда цыган с евреем лошадь в складчину купить, и каждый думает – вот купим, а там я его обману. Купили. Сели верхом, поехали. Цыган впереди сидит, еврей – сзади. И давай цыган еврея потихоньку с лошади спихивать. Пихает и пихает. Тот уже почти на хвосте ерзает и говорит: цыган, а цыган, лошадь кончилась, давай местами поменяемся. Поменялись. Теперь уже еврей цыгана спихивает, и тот уже говорит: лошадь кончилась, давай опять местами меняться. Ехали они так, ехали, менялись местами, менялись, пока лошадь не встала. Стоит как вкопанная. Ни взад ни вперед. Они ее и палкой, и хворостиной, а она стоит. И вдруг говорит им человеческим голосом: в первый раз за всю свою жизнь лошадиную таких хитрожопых везу, и в первый раз хитрее всех оказалась. Взяла, да и ускакала к старому хозяину. Еврей с цыганом бегом за ней, на ярмарку, да где же там кого найдешь! И остались оба без денег и без лошади.
– Занятная история, – усмехнулся Черногорин, – только развязка у нее не очень выразительная…
– Еще и другая есть, – с готовностью отозвался Благинин.
– А, может, хватит байки рассказывать?! – вмешалась Арина. – Идти уже пора, опаздывать нам никак нельзя.
И первой направилась к двери, выходя из номера. Следом за ней пошли и остальные. Последней, заперев номер, шествовала Ласточка, осторожно прижимая к необъятной груди круглую картонную коробку.
На улице царствовал тихий и теплый вечер. Солнце еще не закатилось, но дневная жара уже спала, и в воздухе ощутимо веяло прохладой, которая наплывала с Быструги. Тишины, обычной для такого вечернего часа, не было, потому что продолжала шуметь и голосить ярмарка, и слитный, неясный и неразборчивый звук доносился до «Коммерческой», возле которой тоже кипела ярмарочная жизнь: подъезжали и отъезжали коляски, озабоченные люди поднимались на крыльцо или спускались с него, громко кричали извозчики, зазывая седоков и обещая им быструю езду.
Арина и Черногорин, отмахиваясь от извозчиков, направились к пассажу, в Ярмарочный комитет, и пока шли до него, не перекинулись ни одним словом. Да и о чем было разговаривать, если уже все сказано?
Возле входа в пассаж их встретил секретарь Гужеева и сразу же провел в отдельный зал, предназначенный для приема особо важных гостей. Весь узкий круг был в полном сборе и при полном параде. Гужеев торжественно объявил:
– А вот и наша прекрасная Арина Васильевна! Господа, я имею счастье приветствовать знаменитую певицу, и позвольте представить нашего дорогого гостя…
Кого угодно ожидали увидеть перед собой Арина и Черногорин – ведь высоким чином железнодорожного ведомства мог быть и почтенный старец, и моложавый господин, и еще черт знает кто, любого вида и обличия – но только не этот человек с густой, совершенно седой шевелюрой и голубоглазый, как младенец. А он, словно не видя их замешательства, четко, по-военному шагнул навстречу, склонился, целуя руку Арине, затем выпрямился в полный свой рост и просто сказал:
– Да, это я, Иван Михайлович Петров-Мясоедов. Вижу, удивлены вы до крайности, милейшая Арина Васильевна, но не зря ведь сказано, что пути Господни неисповедимы. Я очень рад вас видеть.
Арина смотрела на него и молчала – она не знала, что ей следует ответить, хотя бы из вежливости…
2
Два года назад, когда впервые довелось увидеть Петрова-Мясоедова, она была намного разговорчивей и веселее. В то время одна из петербургских газет после первых выступлений Арины в столице писала, что певица Буранова, чья звезда всходит так стремительно, поражает публику не только голосом, но и всем своим обликом – в душе у нее кипит настоящая, искренняя, веселая жизнь, и отражается эта жизнь не только в манере пения, но и в блеске глаз, в походке и в жестах. Газеты тогда, как и теперь, Арина не читала. Ей всегда казалось, что пишут в них о какой-то другой певице, а сама она не имеет к газетной писанине, непонятной и заумной, никакого отношения. Зато Черногорин аккуратно собирал все газеты, где хотя бы упоминалось имя Арины Бурановой, зачитывал ей вслух, и многословно рассуждал о том, что слава – это бремя, к которому следует относиться с уважением, иначе оно может по неосторожности и рассыпаться.
Арина, как всегда, отмахивалась, не слушая рассуждений Черногорина, она ведь тогда просто жила: летела, светилась, и – пела, счастливая от того, что живет и может петь. Выходила на сцену, видела перед собой блеск мундиров, сиянье бриллиантов, изысканные меха, наряды, сшитые по последней моде, но никогда не задерживала на них взгляда, потому что все это внешнее сверканье и великолепие петербургского общества не трогали Арину. Ей важнее было совсем иное – спеть так, как желает спеть ее собственная душа. А кому петь – добродушным и щедрым москвичам в «Яре», холодноватым и немного надменным петербуржцам, самой пестрой публике на ярмарках, Нижегородской или Иргит-ской, в дворянских собраниях тихих провинциальных городов – это не имело значения. Ко всем, кто слушал ее, она относилась, как к родным, не делая никаких различий. И всем, без исключения, была благодарна, что они слушают ее песни.
Выступления в Петербурге были рассчитаны на семь дней – согласно контракту. Черногорин довольно разводил перед собой руками, улыбался, находясь в самом прекрасном расположении духа, и витиевато разглагольствовал:
– Фортуна, моя несравненная, развернулась к нам всем своим прекрасным личиком. Мои ожидания, а были они не совсем радужны, даже чуточку тревожны, исполнились в высшей степени. Успех – это успех. А хорошие сборы – это хорошие сборы. Теперь мы для тебя в Москве снимем роскошную квартиру, хватит в номерах проживать…
– Вот ты всегда такой, Яков! – смеялась Арина. – Начинаешь говорить о высоком, а заканчиваешь деньгами!
– Грешен, матушка, грешен, имею некоторое влечение к презренному металлу и бумажным ассигнациям. К слову сказать, совсем забыл… Сегодня, как тебе известно, последний концерт в благословенной российской столице. Но возникли обстоятельства… Явился ко мне вчера очень милый человек из железнодорожного министерства и коленопреклоненно просил, чтобы ты украсила вечер, который они дают в честь своего старейшего коллеги барона фон Транберга. Тот занимал в министерстве большой пост, а теперь по причине древних лет ушел в отставку. Таким образом, несравненная, в первопрестольную мы отбудем только через три дня, билеты я уже заказал.
