– Спасибо, милейший, – поклонилась Арина, – спасибо, что предупредил, а не накануне сообщил о вечере. Когда ты, Яков, от этой дурацкой привычке избавишься – все в последнюю минуту!
– Не сердись, он вчера поздно пожаловал, а я тебя тревожить не стал.
– Хоть бы глаза отвел для приличия, когда врешь! Мы с тобой в гостиницу вчера за полночь приехали! Это вы с ним во время моего концерта договаривались!
– Ладно, ладно, сдаюсь на милость, – Черногорин покаянно склонил голову, – обязуюсь впредь не врать, говорить лишь истинную правду и глаз не отводить уже с чистой совестью.
Вот так, слегка побранившись, они затем сразу же помирились, а на следующий день отправились на званый вечер.
Роскошный дом барона фон Транберга был ярко, по-праздничному освещен, возле дверей стояли два швейцара в ливреях, к парадному подкатывали коляски и экипажи, из которых выходила богатая, нарядная публика.
К Арине и Черногорину, едва они начали подниматься по ступеням, сразу же устремился высокий человек с густой и седой шевелюрой. Поздоровался с Черногориным и тот сразу же церемонно заговорил:
– Позвольте вам представить, Арина Васильевна, нашего милого друга – господин Петров-Мясоедов, простите, Иван Михайлович, не ведаю, как звучит ваша должность…
– А я нынче без должности и без портфеля, – Петров-Мясоедов развел руками, – я только недавно отозван был из Сибири, теперь вот жду назначения. Надеюсь, Арина Васильевна, что отсутствие должности не лишит меня вашего расположения.
– Да что вы, Иван Михайлович! – воскликнула Арина. – Я эти должности и запомнить-то никогда не могу, они все так мудрено и длинно называются!
К этому седому великану с детскими голубыми глазами Арина сразу прониклась доверием. Душевное тепло, искреннее участие и радость исходили от него. Она доверчиво взяла его под руку, и Иван Михайлович повел знакомить известную певицу с хозяином дома. Барон фон Транберг оказался бодреньким еще старичком в отличие от своей супруги, которая уже не могла ходить и пребывала в коляске. На сморщенной шее у нее висели огромные бусы из крупных бриллиантов, которыми она безуспешно пыталась прикрыть отвислый зоб. Старушка очень плохо говорила по-русски, картавила, а в маленьких припухлых глазках, когда она смотрела на Арину, светилась неприкрытая зависть, не старческое умиление, когда смотрят на молодых и здоровых, а именно зависть. Впрочем, после двух-трех фраз старушка милостиво покачала головой, отчего шевельнулись седые букольки, и сделала слабый жест рукой, показывая, чтобы Иван Михайлович вел певицу дальше, знакомить с гостями.
Но Иван Михайлович явно пренебрегал своими обязанностями и старался целиком завладеть вниманием певицы, даже досадовал, когда к ним подходили другие гости. Арина сразу заметила это и поймала себя на мысли, что внимание великана ей приятно, возникало такое ощущение, словно окатывала ее сильная, но очень бережная волна. А после, когда начала петь, она первым делом отыскала взглядом в блестящей и сверкающей толпе седовласую и высокую фигуру. И хотя электрический свет слепил, не давал возможности четко разглядеть лицо, она почему-то пребывала в полной уверенности, что великан смотрит на нее с восхищением.
Ей благосклонно аплодировали. Она кланялась в ответ на аплодисменты, улыбалась, но не покидало чувство, будто не допела и не досказала чего-то самого главного этим людям. И лишь через несколько дней догадается: для многих, кто слушал ее в роскошном доме фон Транберга, песни и сама певица были чужими и непонятными. Поэтому и случился скандал – внезапный и неприглядный. Кто-то отозвал Ивана Михайловича, он, извинившись, отошел всего лишь на несколько минут, и в этот короткий промежуток подплыли к Арине две дамы, похожие на хорошо откормленных к осени гусынь. Уставили на нее лорнетки и стали расспрашивать, коверкая русские слова:
– Что есть лучина? Где есть-обитается подколодная змея? Арина, мило улыбаясь, объясняла им, но дамы снова и снова задавали глупые вопросы и продолжали бесцеремонно разглядывать ее с ног до головы в свои лорнетки, словно стояла перед ними странная вещь, непонятно для чего предназначенная. Улыбка быстро слетела с лица Арины. Глаза потемнели. Но она пока сдерживала себя и продолжала отвечать. Дамы между тем успевали еще переговариваться между собой по-немецки, и толстые их губы морщились в недоуменных усмешках. Может быть, на этом бы все и закончилось, но подскочил к ним шустрый господин, будто чертик из-под паркета выскочил, и решил оказать услугу:
– Я знаю из газет, госпожа Буранова, что вы не получили достойного образования, поэтому извольте я вам помогу. Ваши милые слушательницы недоумевают: каким образом деревенская девка, от которой пахнет хлевом, оказалась в приличном доме барона фон Транберга. Они обязательно скажут об этом баронессе и пристыдят ее…
Глазенки верткого господина сверкали и крутились, как юла, нетрудно было догадаться, что его распирает от удовольствия, что он даже прискакивает в восторге на тонких ножках, переводя немецкую речь откормленных гусынь.
Арина задохнулась. На коротком своем веку, в пестрой и тяжелой жизни, немало она испытала унижений, горюшка похлебала полной ложкой, но никогда еще не пригибали ее столь низко, так, как сейчас, равнодушно и брезгливо, будто грязную ветошь рассматривали и принюхивались – они в ней человека не видели!
И несравненная, как ехидничал после Черногорин, мгновенно превратилась в строптивую.
Первым получил верткий господин:
– Брысь от меня, сморчок в манишке!
Господин отскочил, но Арина его остановила:
– Далеко не убегай! Будешь этим кралям растолковывать!
А дальше, уперев руки в бока, она выбила каблучками туфель звонкую дробь на паркете и, приплясывая, двинулась на гусынь, звонко и весело выкрикивала:
– Ах, вы, колбасницы! На русских хлебах телеса наели, а по-русски слова сказать не можете! Я научу вас русский язык понимать! – Тут она увидела замешкавшегося Благинина, собиравшего инструменты, и крикнула по-командному, словно полководец, потребовавший коня: – Гармошку сюда! Гармошку!
Благинин пролетел через зал и рванул меха гармошки в веселой плясовой, он без всяких слов и приказаний догадался, какой аккомпанемент в эту минуту нужен Арине.
Дамы, убрав лорнетки, колыхая телесами, испуганно пятились и еще больше, до удивления, походили на гусынь, казалось, что они сейчас заполошно начнут гоготать. Арина же, продолжая приплясывать, наступала на них и, будто лоскуты отрывала:
Немец-перец, колбаса,
Толста загогулина.
Обожрался два раза,
Заблевал всю улицу!
Дальше – больше. Частушки посыпались уже совсем перченые.
Боже, что сделалось с изысканным обществом! Одни в испуге замерли, другие смеялись, третьи грустно покачивали головами, а Иван Михайлович, прислонившись плечом к колонне, смотрел, не отрываясь, на разгневанную певицу и широко, по-доброму улыбался, как улыбаются, глядя на шалости милого дитя.
