И тут у Арины сломался каблук. Она скинула туфли и, босая, гордо направилась к выходу. Проходя мимо Ивана Михайловича, одарила его таким яростным и ненавидящим взглядом, что от него можно было поджигать бересту. Бежал ей наперерез Черногорин, потешно размахивая руками. Он выходил из зала и теперь, появившись, пытался понять – что случилось? Но Арина даже взглядом не повела в его сторону, как шла, так и шла – к выходу, затем по лестнице, застланной ковром, через вестибюль – в дверь, мимо ошарашенных швейцаров; спустилась с крыльца и, выбравшись, наконец, на улицу, остановила извозчика, запрыгнула в коляску. Черногорин, выбежав за ней следом, увидел лишь неподобранный подол длинного платья, который весело развевался на ветерке.
Скандал, конечно, получил огласку. Газеты рассказывали о нем взахлеб.
Черногорин сначала ругался, но после первого же выступления Арины в Москве, в «Яре», развел перед собой руками и без обычного своего многословия сказал лишь одно:
– Несравненная!
А в «Яре» произошло следующее: едва лишь Арина показалась на эстраде, как московская публика взметнулась в едином порыве и устроила ей овацию. Особо восторженные кричали: «Про немцев спой! Нашенские пой!»
Успех случился небывалый.
После выступления запыхавшаяся Ласточка притащила большущую корзину цветов, отставила ее в сторону от остальных букетов и доложила:
– Никак не могла отказать, Арина Васильевна, очень уж уважительно просил господин, тут и записочка имеется, уж прочитайте, явите милость. Обещалась я ему, что лично в руки передам…
В корзине с цветами лежал запечатанный конверт. В конверте – записка: «Уважаемая Арина Васильевна! Искренне сожалею о случившемся, но, поверьте, у меня не имелось плохого умысла. Я очень хотел бы встретиться с Вами, чтобы объясниться. Иван Михайлович Петров-Мясоедов».
Арина сунула записку в конверт, а на конверте карандашом написала: «Я такого не знаю! И знать не желаю!» Ласточке приказала:
– Отнеси обратно и отдай ему тоже в руки. Отдай и ничего не говори.
Ласточка вышла, долго не возвращалась, а когда вернулась, в руках у нее была все та же корзина.
– Я же русским языком сказала – отдай ему в руки!
– Да не шуми ты, Арина Васильевна, я же не глупая, – обиделась Ласточка, – как велели, так и сделала. А он только записочку взял. А цветы, говорит, ты себе, красавица, забери. Так и сказал – красавица…
И она осторожно потрогала кончиками пальцев нежные лепестки темно-красных роз.
Еще несколько раз Петров-Мясоедов присылал букеты, просил назначить встречу, но резолюция Арины на записках была прежней, а цветы доставались Ласточке.
3
Теперь Петров-Мясоедов и Арина снова стояли друг против друга, оказавшись волею судьбы в Ярмарочном комитете славного города Иргита, в окружении узкого круга лиц, которые взирали на них с немалым удивлением. Ну, кто бы мог подумать, что певичка знакома с высоким петербургским чином! Весь хитроумный план, сложенный с большими усилиями и стоивший немалых денег, начинал трещать, как плохо сшитый мешок, в который положили слишком много груза.
Но отступать было уже поздно.
Гужеев, по-молодецки приосанившись, пригласил всех к столу и приказал официантам подать шампанское. Лихо поднял тонконогий фужер и, глянув на весело скачущие пузырьки, обратился к присутствующим с короткой речью:
– Уважаемые господа! Сегодня в жизни нашего богоспасаемого Иргита случилось большое событие. Мы встречаем дорогого гостя – Ивана Михайловича Петрова-Мясоедова и искренне надеемся, что пребывание его у нас оставит самые лучшие воспоминания. Также мы рады приветствовать и другую гостью нашего города – несравненную певицу Арину Буранову, которая за короткий срок успела всех нас покорить своим высоким искусством. А сейчас позвольте представить нашим гостям моих соратников по трудам, именитых граждан Иргита Афиногена Ивановича Чистякова, Алексея Петровича Селиванова и Семена Александровича Естифеева. Теперь предлагаю тост – за здоровье дорогих гостей и всех присутствующих!
Арина, пригубив шампанского, поставила фужер на стол и осторожно, чуть повернув голову, взглянула на Естифеева. Старик хмурился, упрятав под лохматыми бровями маленькие глазки, шампанского даже не пробовал, а морщинистая рука, лежавшая на столе, была сжата в крепкий кулак, словно он кому-то грозил. Этот кулак больше всего разозлил Арину, показалось, что именно ей грозит Естифеев. «Ну, уж нет, Семен Александрович, – подумала она с бесшабашной отчаянностью, – не напугаешь! Нынче я смелая, как никогда! Теперь ты меня бойся!» Она подняла фужер и с милой улыбкой обратилась к Гужееву:
– Если мне будет позволено произнести тост…
– Конечно, конечно, Арина Васильевна! Просим! – воскликнул Гужеев, и даже руки радушно вздернул, подтверждая свое разрешение.
– Спасибо, – поблагодарила его Арина легким поклоном, – я очень уважаю и ценю гостеприимство, которое мне было оказано в Иргите, но тост я все-таки хотела бы предложить за прекрасного человека, рядом с которым мы сейчас находимся. Это – Иван Михайлович Петров-Мясоедов. Я имела счастье познакомиться с ним два года назад, и все это время имела возможность восхищаться его благородством и целеустремленностью…
Черногорин выпрямился и насторожился, как цепной пес, почуявший неладное в охраняемой им ограде. Уж он-то прекрасно знал, что вкрадчиво-льстивый сейчас голос Арины и непривычное для нее красноречие могут обернуться в любой момент полной непредсказуемостью – такое коленце выкинет, что все горшки – вдребезги!
Удивлялся, конечно, и Петров-Мясоедов, но вида не подавал, уважительно слушал, чуть склонив седую голову, и лишь глаза весело поблескивали, как бы говоря, что он все понимает, и словам, которые произносит Арина, не верит.
Зато, похоже, верили все члены Ярмарочного комитета, и тост Арины закончился одобрительными возгласами и дружным звоном фужеров.
В это время за плечом Гужеева возник его секретарь, коротко о чем-то шепнул на ухо, и городской голова, как и подобает радушному и хлебосольному хозяину, который радуется, что может принять дорогих гостей на широкую ногу, сообщил:
– Сейчас прошу всех проследовать для дальнейшего продолжения нашего чудесного вечера. Экипажи поданы и стоят возле крыльца.
Через несколько минут кавалькада из восьми колясок, в каждую из которых была запряжена рысистая тройка, откатилась от пассажа, выбралась за город и помчалась в сторону горы Пушистой. Черногорин хотел, чтобы Арина села с ним в одну коляску, но ничего не получилось: даже не слушая своего антрепренера, она подала руку Петрову-Мясоедову. Вдвоем с ним, рядышком, они и отбыли. Черногорину нашлось место в последней коляске, в которой он и поехал в полном одиночестве, если не считать извозчика. Ехал и ругался. Было ему предельно ясно, что Арина, как норовистая лошадь, закусила удила, и теперь можно обреченно готовиться к самой худшей развязке, гораздо худшей, чем в байке, рассказанной недавно Благининым.
