Сама же Арина, излучая, казалось бы, неподдельную радость, весело рассказывала Петрову-Мясоедову о том, как она чудесно добралась до Иргита на пароходе «Кормилец», какая на ярмарке милая публика и как ей здесь все безумно нравится…
Петров-Мясоедов терпеливо и молча слушал, согласно кивая седой головой, и вдруг неожиданно перебил:
– Простите великодушно, Арина Васильевна, может быть, я чего-то не понимаю, но у меня такое ощущение, что оказался на спектакле, в котором играют очень плохие актеры. Будьте так любезны, объясните мне, неразумному, – что это все значит? И ваша якобы благосклонность ко мне, и эта поездка, и ваш тост… Объяснитесь!
Арина сбилась с веселой болтливости, тихо ответила:
– Наберитесь терпения, Иван Михайлович, скоро все станет ясным и понятным.
– Ну что же, – согласился Петров-Мясоедов, – я подожду. Мне, как говорится, спешить некуда. И, если позволите, я хотел бы все-таки оправдаться за тот скандал, который учинили две набитых дуры. Никакого злого умысла у меня не было, я виноват лишь в том, что отошел, будь я рядом, ничего бы не произошло…
– Не надо, Иван Михайлович, – остановила его Арина, – не надо оправдываться. Что было, то было и давно быльем поросло. Давайте лучше помолчим, да на реку полюбуемся. Смотрите – какая красота!
Петров-Мясоедов послушно повернул голову и, прищурясь от закатного солнца, стал смотреть на синюю излучину Быструги, помеченную розовыми полосами.
Больше они не разговаривали и до подножия горы Пушистой доехали молча.
Здесь уже все было готово: из железных чаш на столбах выскакивали языки пламени, отпугивая наползающие сумерки, на столах, застеленных скатертями, теснились тарелки и тарелочки с закусками и кушаньями, стояли, как солдаты на плацу, винные бутылки, поблескивая в неверном свете узкими горлышками и яркими этикетками; возле столов возвышались, неподвижные, как истуканы, официанты, и через левую руку у них были переброшены широкие платяные салфетки. Благинин и Сухов уже сидели на эстраде, настраивая гитары, а Ласточка, привалившись могучим плечом к столбу навеса, не выпускала из рук картонной коробки.
Все это Арина увидела сразу, бросив лишь один быстрый взгляд, и, увидев, почувствовала, как защемило сердце. Стало предельно ясно, что теперь уже невозможно отказаться от задуманного и следует отбросить любые сомнения. Хотя сомнений у нее, пожалуй, и не было, а сердце щемило из-за простой боязни – вдруг что-то случится такое, чего она не смогла предусмотреть. Но тут же себя и пресекла: «Случится, значит, случится. Раньше смерти не помирай!»
И легко словно была невесомой впорхнула на дощатую эстраду, на которой явственно чувствовался запах сухого, свежеструганого дерева. И этот простой запах, деревенский, домашний, уютный, будто придал ей сил и решимости. Она прошлась по эстраде, словно пробуя надежность досок, повернулась к Благинину и Сухову, кивнула им, едва заметно, давая знак, и когда они тронули гитарные струны, запела. Арина специально так сделала, не желая говорить перед своим выступлением, боялась, что раньше времени вырвется затаенное слово, и тогда уже не сможет сдержать себя. А в песне она была спокойнее и уверенней. И пела, на удивление, в полный голос, свободно, будто летела. Сегодня она не смотрела на своих немногочисленных зрителей, казалось, что совершенно забыла про них, а поет лишь для самой себя, как пелось ей в далеком детстве, когда мир возле крыльца родного дома распахивался до бесконечности. Устремив взгляд вверх, туда, где истаивали последние тусклые отблески заката и склон неба наливался фиолетовым отсветом, увидела вдруг ярко вспыхнувшую звездочку, которая сначала лишь мигала, словно разгораясь, а затем окрепла и стала светить ровно, уверенно.
«Свети, родная, свети, – попросила Арина, пережидая после очередной песни хлопки своих зрителей, на которых старалась по-прежнему не смотреть, – помогай, моя хорошая, помогай!»
Перевела дух и заговорила, продолжая смотреть на звездочку:
– А сейчас я спою вам, господа, очень грустную песню, грустную потому, что в ней рассказывается о судьбе моего отца…
Гитары повели мелодию «Когда на Сибири займется заря», и Арина, опустив взгляд, посмотрела на Естифеева. Его лицо и даже седая борода казались в отблеске пламени красными. Старик, видимо, что-то почувствовал, руки, сложенные на груди, опустил на колени, зашевелился на скамейке, словно желал усесться удобней, но усесться никак не мог – ерзал.
– Кандалы грустно стонут в тумане… – последние слова вырвались из нее, как негромкий и безнадежный крик.
Она низко поклонилась, спустилась с эстрады, подошла к столу и весело попросила официанта:
– Вина мне, братец, не поскупись! – Повернулась и еще веселее крикнула: – Антракт, господа!
Господа поднялись со своих мест, тоже прошли к столам, степенно расселись. Теперь уже всем без исключения стало ясно: происходит нечто такое, чего не ожидали. Лишь один Черногорин не удивлялся, и молча, про себя, ругался черными словами, но сделать уже ничего не мог – несравненная, закусив удила, неслась напролом, и остановить ее сейчас было невозможно.
Арину била мелкая дрожь. Рука, в которой она держала высокий бокал, вздрагивала, и вино расплескивалось. Тогда она отпила из него и простодушно призналась:
– Я очень волнуюсь, вы уж простите меня великодушно… Долго думала – чем же удивить мне такую высокопочтенную публику? И решила я вам рассказать, уважаемые, одну печальную историю, которая связана с последней песней. А начиналась эта история очень просто: жила в городе Иргите маленькая девчушка со своими родителями. Славная была, хорошая девочка, песенки любила петь, на одной ножке прыгать…
Арина взглянула на узкую дорогу, едва различимую в колеблющемся свете, увидела там стоявшие коляски, скучающих извозчиков, собравшихся в кучку, и безмолвно позвала: «Николай Григорьевич, поторопись, миленький, не опоздай!»
4
И Николай Григорьевич торопился, не жалея ни плетки, ни Соколка, одолевая последнюю версту, которая отделяла от горы Пушистой. Следом за ним неслись братья Морозовы, и тоже не жалели ни своих лошадей, ни плеток – ровный, слитный гул копыт далеко раскатывался по пустынной дороге.
«Мимо бы не проскочить, – встревожился Николай и стал понемногу сдерживать стремительный бег Соколка, – чертов ротмистр, пристал со своими бумагами!»
Хотя, если разобраться, ротмистра Остальцова следовало благодарить и в пояс ему кланяться, а не ругать, но в запале скачки об этом не подумалось, одно лишь желание стучало в грудь – скорее, скорее, не опоздать…
Вот уж выпал денек – не заскучаешь.
А начинался он вполне спокойно. После недолгой ночевки полусотня вместе с обозом и плененными степными разбойниками выбралась на лесную дорогу и пошла на Иргит – оставался до города всего один переход, если идти без задержки, можно успеть еще до сумерек. Но задержка как раз и случилась, как водится, неожиданно.
