И если появился он сейчас, значит, привело его неотложное дело. Какое такое дело, если Анисим должен был находиться сейчас далеко от Иргита? Семен Александрович насторожился и поднялся, отодвинув стул, на котором сидел, в сторону, словно тот мешал ему и не давал простора для широкого шага. А шагнул он к Анисиму, словно его в спину толкнули, широко и размашисто. Встал перед работником и нахмурился, сведя белесые, лохматые брови. Ничего не спрашивал, не говорил – ждал.
Анисим неслышно переступил с ноги на ногу и тихо, будто на ухо шептал, заговорил:
– Казаки на Байсары налетели. Кого побили, а больше еще связали и в Иргит пригнали. Коней и овец теперь охраняют – не подобраться. Байсары раненого взяли, на телеге везли. Выследил я тихонько и стрелил. Кажется, не промазал – не заговорит. Извиняй, Семен Александрович, советоваться некогда было, сам решил, что так лучше.
Естифеев молча вернулся за стол и задумался. Вот так известие! Совсем некстати оно подоспело. Вчера певичка коленце выкинула, весь хитроумный план нарушив, теперь вот Байсары в капкан угодил – сплошные нескладухи, одна за другой, следуют. Не зря ему сегодня дурацкий сон вспомнился – не к добру. Какой теперь еще нескладухи ожидать следует?
– Не промазал, говоришь?
– Кажется, нет, – тихо ответил Анисим, продолжая почтительно стоять у порога.
– Кажется, кажется, – Естифеев хмыкнул и посоветовал: – Вон иконы висят, покрестись, и казаться не будет.
Анисим вздернул руку, видно, и впрямь хотел перекреститься на иконы в переднем углу, но передумал и руку опустил, сказал твердо:
– Не мог я промахнуться, глаз у меня цепкий.
– Ну, смотри, если что, этим же глазом и ответишь – вырву! Ладно, ступай.
Анисим неслышно исчез, беззвучно закрыв за собой дверь.
Естифеев, оставшись один, долго еще сидел за столом, к еде не прикасаясь, а затем поднялся и торопливо стал собираться, приказав, чтобы срочно заложили коляску для выезда. Спешил он в Ярмарочный комитет, желая переговорить с Гужеевым, но городского головы на месте не оказалось, выяснилось, что он заболел, лежит дома в постели и на службе не появится.
Из Ярмарочного комитета Естифеев прямиком отправился к Гужееву на дом. Встретила его в передней заплаканная супруга городского головы. Худенькая, суетливая, она беспрестанно всплескивала руками, охала, словно ей самой нездоровилось, и ничего толкового сказать не могла. Только и понял Естифеев, что приезжал доктор и прописал лекарства. Час от часу не легче! С Гужеевым-то, никогда и ничем не хворавшим, что могло приключиться?! Естифеев, не дослушав стонущих охов хозяйки, прошел в спальню, где уже сильно пахло лекарствами, а на кровати, на высоких подушках, лежал необычно тихий и непохожий на самого себя городской голова. Его бледное и заострившееся лицо было неподвижным, глаза уставлены в потолок. Он лишь мельком глянул на вошедшего Естифеева и снова стал смотреть вверх, словно пытался что-то разглядеть на ровной, чуть голубоватой побелке. На приветствие Естифеева не отозвался, лишь негромко вздохнул и сказал, будто бы самому себе, а не гостю:
– Меня-то за что? На Естифеева надо было порчу наводить. Он – главная причина…
Семен Александрович присел на стульчик, стоявший у кровати, помолчал, разглядывая больного, словно хотел удостовериться – действительно ли тот болен, и лишь после этого осторожно спросил:
– Какая еще порча? Какая причина? Ясно сказать мне можешь?
– Могу и скажу, Семен Александрович, только слушай, – Гужеев по-прежнему смотрел в потолок и не шевелился, – дурочка эта, которая яму возле Пушистой копала, порчу на меня навела. Едва на тот свет не отправился. Я так думаю, что она певичку защищала, а вот адресом ошиблась. Тебе надо было на грудь змею запустить, так, чтобы не вздохнуть, не охнуть. Знал я, Семен Александрович, что из-за денег ты на любое темное дельце согласишься, но чтобы так – одного зарезать, а двух на каторгу отправить, да еще дитя осиротить… Даже жутко вчера стало – как это я столько лет с тобой знакомство водил… А теперь слушай – к Бурановой близко не подходи и думать не смей, а про всю нашу затею с железной дорогой и с Петровым-Мясоедовым – забудь напрочь. Не было никакой затеи. На том и стой, если спрашивать будут.
– Кто спрашивать-то будет? Уж не певичка ли?
– Найдутся люди, спросят. Я сказал, а ты уходи. Я тебя, Семен Александрович, на дух переносить не могу…
– Ну-ну, – зловеще протянул Естифеев и поднялся со стульчика. Постоял, глядя на больного, и вышел из спальни.
Он не испугался тех слов, которые услышал от Гужеева, не из трусливого десятка был Семен Александрович, но крепко задумался, возвращаясь домой, потому что яснее ясного понимал – затея полностью сорвалась и ахнулась псу под хвост. Дороговато пришлось за песенки заплатить. Вспомнился горбоносый антрепренер Бурановой, и Семен Александрович, не удержавшись, молча ругнулся: «Так нам и надо, полоротым! Экие деньги на ветер выкинули! Вокруг пальца обвел, прохвост заезжий!»
Думая обо всем этом, ругаясь и досадуя, Естифеев ни разу не вспомнил о давнем деле, о банковском служащем Астрове, о судебном заседании и о том, сколько оно ему стоило. Он о таких делах, которых случилось на его долгом веку преизрядно, никогда не вспоминал. Ну, было и было, а после – сплыло…
Вернулся домой, наконец-то отобедал и собирался уже ехать в контору, чтобы заняться делами, когда в дверь осторожно и вкрадчиво постучали. Это был Анисим.
– Зачастил ты, однако, – выговорил Естифеев, – ложку до рта донести не успел – опять на пороге!
– Извиняй, Семен Александрович, не моя воля…
– А чья?
Анисим пожал плечами.
– Ну, говори. Чего пришел-то? – поторопил его Естифеев.
– Филипп Травкин объявился. Помните приказчика? Ну, тогда еще…
– Когда – тогда? – спросил Естифеев, хотя прекрасно помнил и приказчика и все, что с ним было связано. Он никогда не вспоминал прошлое, но помнить это прошлое – всегда помнил. Спросил же для того, чтобы проверить – не скажет ли Анисим чего лишнего?
Нет, не сказал. Переступил с ноги на ногу, голову потупил, как нерадивый и ленивый ученик:
– Давно еще…
– Ладно, говори. По делу говори.
– Как вы отъехамши, я к Алпатову решил заглянуть, он бинокль мне обещался продать, ловкая такая штука, на охоту ходить… Раньше предлагал, у меня денег не было, а теперь вот скопил, пошел… Захожу в дом к нему, а там Травкин сидит – как гость дорогой, за столом, чаи гоняет, а старуха алпатовская прислуживает ему, потчует, как родного… Увидел меня, улыбается, зубы скалит и улыбается. Спрашивает – как хозяин твой поживает? Хорошо, говорю, поживает. Он опять скалится – поклон, говорит, передавай ему от меня. А самого Алпатова дома не было, старуха так сказала. Я развернулся и пошел. Вот, все пока…
И снова вспомнился Естифееву недавний сон – вот тебе и квашеная капуста из гроба! Если дальше таким манером пойдет, из гробов покойники начнут вставать. Ну, уж нет!
