– Кто особо отличился?
– Братья Морозовы и Афанасьев, – не раздумывая, ответил Николай.
– Пять суток отпуска Морозовым и Афанасьеву, когда вылечится. Всем отдыхать. Вы, сотник, тоже свободны, до завтра.
Голутвин направился в свою палатку, однако на полдороге остановился и нетерпеливо взмахнул рукой, подзывая к себе Николая, а, когда тот подбежал, спросил отрывисто:
– Как с ротмистром? Поладили?
– Никаких разногласий не возникало, господин полковник! – отчеканил Николай.
– Вот и хорошо, – Голутвин кивнул и скрылся в палатке.
На полевой казачий лагерь плавно опускался тихий и теплый вечер. Дымили полевые кухни, в воздухе явственно ощущался запах напревшей пшенной каши. Казаки в ожидании ужина занимались своими делами: кто штопал амуницию, кто обихаживал своего коня, а кто и просто дремал, раскинувшись на теплой траве. Братья Морозовы, собрав вокруг себя казаков из других сотен, что-то увлеченно рассказывали, размахивая руками, и нетрудно было догадаться, что рассказывают они о деле, в котором им довелось побывать и которое представлялось сейчас совсем по-иному – более трудным и опасным. И привирали братья Морозовы в своих рассказах совершенно бескорыстно, искренне уверенные теперь, что именно так и было…
«Вот балаболы, – усмехнулся Николай, проходя мимо, – врут и даже не оглядываются».
Но братья оглянулись, разом словно по команде. Оборвали на полуслове свой захватывающий рассказ и кинулись наперерез сотнику. Встали перед ним, вытянувшись в две струнки, и он невольно удивился их похожести, хотя, казалось бы, пора уже давно привыкнуть. Невысокого роста, жилистые, белобрысые и конопатые, они почти всегда улыбались, показывая крепкие плитки белокипенных зубов; кончики одинаковых усов пшеничного цвета были задорно закручены вверх, а карие, по-женски большие глаза светились удальством и радостью. И во всем у них, в любом деле, сквозили удальство и радость. Глядя на них, похожих друг на друга, как два дерева, растущих из одного корня, Николай частенько ловил себя на мысли, что глядеть на братьев – одно удовольствие. Он и сейчас, бросив быстрый взгляд, невольно подумал – орлы!
– Николай Григорьевич, можно обратиться, не по службе… – Корней чуть вышагнул вперед и голос приглушил до шепота, – нам помощь нужна, не смогли бы пособить… Очень нужно!
– Что так приспичило? – хохотнул сотник – очень уж просительный вид был у братьев, как у ребятишек, выпрашивающих у строгого родителя долгожданный гостинчик.
– Можно и так сказать – приспичило, – вступил в разговор Иван и тоже чуть выступил вперед, – дело, Николай Григорьевич, такое получилось – сердечное.
– Да говори прямо! – перебил Корней брата. – Чего топтаться!
– Прямо и говорю. Шибко уж нам дочки поглянулись, ну, мужика этого, которого освободили. Он, когда в яме сидел, обещался, что замуж за нас отдаст, а как вылез – шиш, говорит, вам, а не дочери.
– А сами-то, Елена с Клавдией, что говорят? – Николай даже головой покачал – ну, шустры, братья Морозовы, на ходу подметки рвут.
– Они согласные, – заторопился Иван, – промеж нас все полюбовно, по согласию, мне Елена глянется, а ему – Клавдия.
– Не пойму, я-то при какой надобности, – удивился Николай, – я дочерями Поликарпа Андреевича не распоряжаюсь…
– Да знаем, что не распоряжаетесь, – заторопился Корней, – помощь нам нужна. Надо с их мачехой сначала потолковать, они говорят, что она понятливая, если согласится, то и мужа напополам перепилит… Вот и просим, чтобы вы с нами сходили, для важности.
– Погоди, погоди, это вы меня в сваты назначили? – Николай удивлялся все больше.
– Нет, пока поговорить только, – заверил Иван. – Чтоб честь по чести…
В конце концов из длинного разговора выяснилось: братья решили сегодня же, в долгий ящик столь важное дело не откладывая, идти к Гуляевым, чтобы переговорить сначала с Марьей Ивановной и заручиться ее поддержкой. А для важности, как сказал Корней, просили они своего сотника, чтобы составил он им компанию и сказал в нужный момент, что братья Морозовы – казаки достойные; при дороге, в лопухах, такие, как они, не валяются, и нет у строптивого Поликарпа Андреевича никакого иного верного решения, кроме одного – выполнить свое обещание и отдать дочерей в надежные руки, за хороших людей…
Ну-у-у, ребята!
Вспомнил Николай строгую, проницательную Марью Ивановну, всевидящий взгляд ее единственного глаза и засомневался – а по верному ли адресу явится он с братьями Морозовыми, не покажут ли им от ворот поворот? Но Корней с Иваном смотрели на него так просительно, что отказать им он не смог.
…Гуляевы как раз ужинали, сидели все за столом, и не хватало только хозяина, который спал тяжелым сном в каморке и во сне, видно, отзываясь на явившиеся к нему видения, время от времени сердито вскидывал руку, сжимая ее в кулак. Но кулака этого никто не видел, и гуляевские девки тихо-мирно хлебали щи из свежей крапивы, сваренные на скорую руку, а Марья Ивановна, заменяя мужа, резала широкими ломтями хлеб, и, когда стукнула дверь в сенях, она отложила половину каравая в сторону, а нож, забыв его положить на стол, держала в руке, словно собиралась обороняться.
– Доброго всем здоровья, дорогие соседи! Как говорится, хлеб да соль! – Николай радушно, как только мог, улыбался, и даже руку к груди приложил, слегка поклонившись.
– И вам того же, – отозвалась Марья Ивановна, – к столу присаживайтесь. Дарья, подай чашку!
Дарья послушно соскочила с лавки, но Николай ее остановил:
– Нет, нет, спасибо, сытый я. Мне бы, Марья Ивановна, словцом перекинуться, выйти бы нам на улицу…
– А здесь что, нельзя твое словцо молвить? – Марья Ивановна сурово прищурила глаз, словно прицеливалась, и рукой, в которой все еще нож держала, пошевелила, и даже деревянной рукояткой в столешницу пристукнула. Клавдия с Еленой быстро переглянулись, и переглядка эта от мачехи не ускользнула – все замечала, будто у нее не один, а четыре глаза имелось, по одному в каждую сторону, и все видели. Спросила: – Опять записку пересылать пришел? Да только на ярмарку мы больше уж не поедем. Другую ищи оказию.
– Дело у меня, Марья Ивановна, деликатное, и решить его только с вами можно. Наедине бы нам поговорить…
– Коли так, чего же не поговорить, – Марья Ивановна поднялась и, оставив нож на столе, степенно двинулась к порогу, успев еще обернуться и сердито зыркнуть на своих девок – будто спрашивала: опять, дурные, неладное придумали?
В ограде у Гуляевых, недалеко от крыльца, стояла лавочка – толстая доска, прибитая к березовым чуркам. В землю ее не вкапывали, а таскали по всей ограде, когда возникала надобность. Вот на эту лавочку и присела Марья Ивановна, удобно уложив на коленях крупные руки и приготовившись слушать – чего сказать желаете, добрый молодец?
А добрый молодец, уже раскаиваясь, что согласился на уговоры братьев Морозовых, говорить начал издалека, непонятно, оттягивая суть своей просьбы – очень уж неласково смотрела на него Марья Ивановна. Но уловка эта не удалась, и последовал прямой вопрос:
