– Ты, парень, слюни-то не пережевывай. Чего тебе от меня надобно?
И то верно. Чего, спрашивается, слюни жевать? Николай свистнул негромко, и братья Морозовы мигом предстали возле лавочки, будто из-под земли вылупились. И тут уж много объяснять не пришлось, само собой все сказалось, ясно и коротко – и про взаимную симпатию, и про обещание Поликарпа Андреевича, и про то, что женихи достойные, и просьба нижайшая, чтобы Марья Ивановна посодействовала, и супруга своего на верную дорогу направила…
Но ответить Марья Ивановна ничего не успела, она только и сделать смогла, что глянула на братьев-казачков, а на иное уже и времени у нее не хватило. Кто мог знать и угадать заранее, что проснется в своей каморке Поликарп Андреевич и захочется ему по нестерпимой малой нужде на двор выйти. Он и пойдет. А когда выйдет, остановится и замрет, своим ушам не веря, и забыв напрочь – по какой нужде он здесь оказался. Остатки хмеля из головы выдуло, будто легкий мусор порывом ветра. Стоял Поликарп Андреевич таким образом, что ни супруга его благоверная, ни братья Морозовы с сотником, увидеть его не могли – он сбоку и неслышно появился. Поэтому слова сотника до его ушей дошли, все, до единого, а вот ответа он дожидаться не стал. Кинулся под навес и выскочил оттуда наперевес с граблями – что первым под руку подвернулось, то и схватил. Грабли, беззвучно описав дугу, хряпнули по плечу Николая и тонкий черенок, громко хрустнув, переломился. Хорошо, что не зубьями в плечо угодил. Размахивая остатками черенка, Поликарп Андреевич двинулся на братьев Морозовых и только теперь подал голос:
– За моей спиной договариваетесь?! Я вам покажу небо с тряпочку! Всех перемолочу! Всем руки-ноги обломаю! И тебя достану, карга бельмастая! Женихи, мать вашу… Корнеюшка! Задеру подолы, все вожжи измочалю!
Николай ловко, словно заячью петлю скинул, отскочил в сторону, и, потирая крепко ушибленное плечо, неожиданно захохотал – не мог удержаться, глядя, как братья Морозовы испуганно пятятся, отступая от Поликарпа Андреевича, которого они могли бы заломать и обезоружить в один чих. Но, видно, понимали, что в драку с будущим тестем вступать никак не следует, тогда уж точно – всякая надежда пропадет. Защищались, подставляя руки под черенок, а скоро и вовсе дунули до калитки, и – пропали, будто растворились в синих сумерках. Поликарп Андреевич крутнулся на месте и пошел было, вздев над головой черенок, на Николая, но тот, продолжая хохотать, остановил его:
– За оскорбление офицерского чина… Знаешь, что полагается? Брось черенок!
Поликарп Андреевич послушался. Черенок бросил. Оглянулся во все стороны и скорым бегом удалился за хлев, где был нужник.
Марья Ивановна неторопливо поднялась с лавочки, отряхнула юбку, вздохнула и посоветовала Николаю:
– Ступай домой, парень; сват из тебя, как из говна иголка…
10
Алпатов сидел и скучал в своей лавке. Покупателей не было. Зашли почти за целый день всего лишь несколько праздных ротозеев – поглазеть, да и те ушли, не оставив ни одной копейки. Невесело. Пора и закрываться. Все равно сегодня никакой выручки ожидать не следует, хоть сиди, хоть не сиди. «Пойду-ка я, поужинаю, да лягу пораньше, высплюсь нынче вволю», – подумав так, он быстренько убрал товары с прилавка, закрыл чуланчик, а затем, выбравшись на улицу, заложил поперек двери широкую железную пластину, запихнул ее конец в толстый пробой, и запер на три оборота большой висячий замок – надежно, даже на вид, чтобы никакой лихой человек не позарился и уж тем более не взломал.
Пристроив тяжелый ключ в карман, Алпатов неторопливо, как он всегда и все делал, огляделся. Народу стало поменьше, горластые парни, торговавшие игрушками, исчезли, видно, все распродали, и без их зазывных голосов было непривычно тихо. «Вот ведь как получается, поорали-то всего-ничего, меньше недели, а уже привычно стало, теперь нету их, и как будто петухи не кукарекают… Эх, человек, человек, ко всему-то он привыкает!»
Хотя, если сказать честно, сам Алпатов к сегодняшнему своему положению привыкнуть никак не мог. Не покидало его ощущение, что живет он в последнее время с ожиданием, что его вот-вот ударят сзади по голове. С этим ощущением вставал по утрам, проживал день, и даже во сне оно его не покидало – словно под невидимым топором пребывал. И ничего поделать не мог, будто руки связаны. А когда подумал, что в своем родном дому придется ему снова увидеть Филиппа Травкина и его волчью улыбку – стало совсем невесело, и он даже шаги замедлил, словно желал оттянуть время.
Но первым, кого увидел он, подойдя к дому, был не Филипп Травкин, а совсем иной человек, которого он забоялся намного больше, чем бывшего приказчика. На козлах легкой кошевки, нетерпеливо перебирая вожжи, сидел естифеевский работник Анисим и сторожил его еще издали цепким охотничьим взглядом – от такого не убежишь и не скроешься. Алпатов от неожиданности даже остановился.
– Тихо нынче ходить стал, Арсений Кондратьич, – не поздоровавшись, укорил его Анисим, – я уже и возле лавки побывать успел, гляжу – закрыта. Сюда приехал – тебя и здесь нет. Сную, как челнок. Полезай быстренько – хозяин велел в сей момент доставить.
Ноги у Алпатова налились тяжестью. Понимал, что не убежать, понимал и другое – ничего хорошего от Естифеева ждать ему не следует. И обреченно полез в коляску, задышал тяжело и надсадно, будто забирался на высокую гору. Анисим, не дожидаясь, когда он усядется, понужнул лошадь, и Алпатов плюхнулся на сиденье. Раскачивался на быстром ходу из стороны в сторону, поглядывал на широкую спину Анисима и тоскливо тянул одну-единственную мысль, которая билась в голове словно живчик: и за какие грехи жизнь так наказывает?!
Вот и огромный дом Естифеева. Широкие ворота наглухо закрыты. Но как только коляска к ним подкатила, они сразу же распахнулись на обе половины, и увиделось, что на крыльце, на верхней ступеньке, стоит хозяин, и смотрит острыми глазками на лопоухого щенка, который переваливается на травке с боку на бок, показывая розовое брюшко. Алпатов вылез из коляски, подошел на негнущихся ногах к крыльцу, поздоровался. Ответа не услышал, потому что хозяин продолжал смотреть на щенка, а гостя своего словно и не видел.
Ничего хорошего такой прием не обещал. Алпатов топтался, переступая с ноги на ногу, задирал вверх голову, будто хотел сообщить, что вот я, здесь, прибыл, как велено было, но на него даже и взгляда не кинули. Наконец, Естифеев пошевелился, развернулся, направляясь в дом, и рукой слегка махнул, давая знак – ступай за мной.
Алпатов пошел.
В маленькой комнатке, где стояли лишь один стол и стул, Естифеев, не присаживаясь, наконец-то заговорил:
– Чего же ты, дружок, про гостя своего не рассказываешь? Кто таков, откуда явился, как на житье у тебя в дому устроился? За плату или так – по гостеприимству?
Маленькие глазки будто насквозь просверливали. И Алпатов, всегда боявшийся их, всегда вздрагивавший, когда они сверлили его, не смог и в этот раз перебороть нутряного страха, пересекавшего ему дыхание – раскололся словно перезревший и тонкокорый арбуз, до самого нутра. Все выложил как на духу. Естифеев выслушал его молча, не прервав ни одним словом, и также молча вышел из комнатки, плотно прикрыв за собой тяжелую дверь. И уже из-за двери донесся до Алпатова железный звяк запираемого засова и спокойный голос:
