– Ты посиди пока тут, чтобы под ногами не путаться. Только кричать не вздумай – все равно никто не услышит.
Крепкие, степенные шаги медленно удалились, стихли. Алпатов обессилено присел на стул и слег на столешнице, будто ему переломили поясницу. Дожился… Как в тюрьму посадили. И пожаловаться некому.
11
Это был последний концерт Арины Бурановой в городском театре Иргита. Публики набилось под самую завязку. Со сцены несравненную, бесконечно вызывая на «бис», не отпускали до тех пор, пока она не взмолилась:
– Родненькие, простите меня, все спела…
Поклонилась низко и торопливо ушла, потому что боялась – не упасть бы, прямо вот здесь, на сцене. Силы ее оставили едва лишь она оказалась в проходе, где и рухнула со счастливым всхлипом прямо в крепкие руки Ласточки, которая бережно обняла ее и выговорила:
– Да разве так можно?! Им дай волю, они с утра до ночи петь заставят! Как с ума рехнулись, стены раскатают… Пошли, пошли…
И повела ее, осторожно поддерживая, по узкому проходу. Следом, также безмерно уставшие, шли Благинин с Суховым и в один голос просили Ласточку, чтобы она срочно сделала им чайку.
– Обождите, не помрете, – слышалось им в ответ, – видите, Арине Васильевне совсем худо, надо с ней сначала отводиться…
Отводилась. Скоро уже, умывшись и переодевшись, Арина пила чай вместе со своими музыкантами, смеялась тихим, обессиленным голосом, вспоминая прошедший концерт, который закончился таким громадным успехом. Не удержалась и попеняла неразлучным дружкам, что те под занавес стали сильно фальшивить, но Благинин сразу же и оправдался:
– Это не беда, что сфальшивили, вот если бы у нас гитары из рук выпали, пальцы-то деревянные стали… И что за привычка, Арина Васильевна, сколько публика ни орет «бис» – поете…
Так и надорваться можно! Когда-нибудь непременно надорветесь…
– Не надорвусь, Благинин, как в деревне говорят, я жилистая. Ой, а легко-то как! Бывает же так легко! А где наш Яков Сергеевич потерялся? Почему не скажет нам благодарных слов? Ласточка, где он?
– Да вот здесь был. Его Иван Михайлович отозвал, для разговора.
Арина насторожилась. Отодвинула от себя чашку с недопитым чаем, замолчала. На двух последних концертах Петров-Мясоедов неизменно сидел в первом ряду, не хлопал, как другие, не бросал на сцену цветы, был спокоен и невозмутим, а после концертов ни разу не подошел, не появился в гостинице, словно напрочь забыл о своем обещании разобраться с бумагами, которые передала ему Арина; казалось, что стоит Иван Михайлович далеко в стороне и оттуда, издали, наблюдает за ней, думая о чем-то своем, затаенном.
О чем?
Арина не знала ответа, и это тревожило ее все сильнее. Она даже начинала сердиться. Разве это так трудно – подойти и сказать что-то определенное: дан бумагам ход или нет? Но сердитость ее была связана не только с бумагами. Не признаваясь самой себе, Арина очень желала, чтобы Иван Михайлович был рядом. Сильная, тяжелая ладонь, которая, успокаивая, с материнской нежностью гладила ее по голове возле горы Пушистой, при одном лишь воспоминании поселяла в душе умиротворенность и спокойствие – такого чувства Арина давным-давно не испытывала. Сейчас, услышав от Ласточки, что Иван Михайлович здесь и разговаривает с Черногориным, она вдруг поймала себя на очень простой и ясной мысли: ей захотелось, чтобы он вошел в гримерную, прямо в сию минуту, не позже.
И Петров-Мясоедов вошел. Высокий, широкоплечий, спокойный. Приветливо всем улыбнулся, здороваясь, и склонился над Ариной, целуя ей руку. В проеме двери, прислонившись плечом к косяку, стоял Черногорин, смотрел невесело на все происходящее, и вид у него был слегка растерянным.
– Хотел поблагодарить вас, Арина Васильевна, за доставленное удовольствие, – заговорил Петров-Мясоедов, выпрямляясь во весь свой богатырский рост, – впрочем, это даже не удовольствие, а щедрый подарок царицы…
– Ива-а-н Михайлович, – перебила его Арина, – я и не подозревала, что вы обладаете таким красноречием, еще и льстите! Ну, какая же я царица?! Как про меня в газетке написали, я только баба от сохи. Мне ли с высокими чинами ровняться!
– Царица, – твердо, будто точку поставил, убежденно выговорил Петров-Мясоедов, а затем, приложив широкую ладонь к груди, извинительно попросил: – Я прошу прощения, уважаемые, но мне бы хотелось с Ариной Васильевной наедине переговорить. Это совсем немного времени займет и надеюсь, что ваших планов не нарушит.
Черногорин кивнул, давая знак Сухову, Благинину, Ласточке, и те, послушно выполняя его безмолвное приказание, быстренько, гуськом, друг за другом, вышли из гримерной. Последним вышагнул за порог Черногорин, успев еще бросить на Арину взгляд, в котором тоже сквозила непонятная растерянность.
– Что-то Яков Сергеевич сегодня не в своей тарелке… Вы не знаете, Иван Михайлович, по какой причине? Вы же разговаривали с ним? – Арина пытливо смотрела на Петрова-Мясоедова, а тот, нисколько не смущаясь под ее взглядом, согласно кивнул:
– Разговаривал.
– И о чем же вы беседовали?
– Об этом чуть позже, Арина Васильевна. А теперь я хотел бы извиниться, что запоздал с выполнением обещания, которое вам давал – время потребовалось, чтобы разобраться.
– И как – разобрались?
– Разобрался. Багаев и Свидерский отправлены в Петербург вместе с бумагами якобы по служебной надобности. Обратно они вернутся уже с комиссией. Думаю, что вашему обидчику крупно разориться придется, впрочем, это дело времени, не будем вперед забегать. Таким образом, я свое обещание выполнил. Вы спрашивали, о чем я разговаривал с вашим антрепренером? Отвечаю. Я задал ему всего лишь один вопрос – свободно ли ваше сердце? И получил утвердительный ответ – да, свободно. Вы не замужем, не связаны никакими отношениями. И это обстоятельство меня чрезвычайно обрадовало. Я вас очень люблю, Арина Васильевна, вот уже два года думаю только о вас, и очень хочу, чтобы вы стали моей женой. Прошу вашей руки…
И огромный, величественный, как статуя, Петров-Мясоедов легко опустился на колено и склонил красивую седую голову.
Арина замерла.
Ей много раз объяснялись в любви, добивались ее любви, но еще никто, ни разу не просил ее руки. Растерялась, не зная, что ответить, и, растерявшись, – заплакала… Слова Петрова-Мясоедова, сказанные хоть и с волнением, но негромко и твердо, как и всегда он говорил, были столь неожиданны, будто в настежь распахнутые окна гримерной громыхнула внезапная гроза, от которой, без всяких раздумий, хотелось в страхе пригнуть голову. Прежде всего, от внезапности.
Арина голову не пригнула, она расплакалась, закрыв лицо руками. И не увидела сначала, а только почувствовала, как широкая сильная ладонь пригладила ей волосы и замерла, успокаивая, утешая и обещая защиту от любой напасти. Она перестала плакать и сказала вздрагивающим после слез голосом:
– Но мы же совсем не знаем друг друга, Иван Михайлович, мы с вами всего лишь несколько раз виделись…
