Какая?
Черногорин терпеливо ждал. А Филипп, словно не замечая его вопросительного взгляда, хлебал чай. И продолжалось это до тех пор, пока Черногорин не отодвинул от него чашку:
– Передохни маленько. Говори…
– Умный вы все-таки человек, Яков Сергеевич, я и в прошлый раз говорил, что на аршин под землю видите. Ладно, в кошки-мышки играть не буду. Вы только не пугайтесь, мне главное, чтобы вы не напугались… Алпатов куда-то исчез. Как сквозь землю провалился.
– Это, который у Естифеева в пристяжных? – уточнил Черногорин.
– Он самый. Исчез бесследно, старуха ревет благим матом, ничего не знает. А я тихонько поспрашивал у соседей, мне и сказали – видели, как подъезжал к алпатовскому дому Анисим, работник естифеевский, и будто бы посадил он Алпатова в свою коляску и увез. Я говорю старухе – иди к Естифееву, спрашивай. Пошла. Вернулась ни с чем. Не видел я, сказал Семен Александрович, твоего мужа, бабка, и ступай ты отсюда с миром. И выпроводил.
– И что следует? – спросил Черногорин.
– А следует, Яков Сергеевич, простая штука, даже голову ломать не требуется. Почуял Естифеев, что жареным запахло, и бедного Алпатова где-то спрятал, чтобы тот случайно не проговорился, когда его спрашивать станут о темных делишках. И вам бы не мешало отъехать куда-нибудь на время.
– А нас о чем спрашивать будут?
– Да откуда ж мне ведомо, Яков Сергеевич?! Я в чужую голову влезать не умею. Но знаю верно – отъехать бы вам из Иргита на денек-другой, на всякий случай. А я бы за это время все и разузнал. Я и место вам подыскал – в Колыбельку. Заодно и с кружевами договоритесь. Хозяин-то их из Колыбельки. И казаки там рядом стоят… Может, и лишним такое дело будет, да оберечься никогда не мешает.
– Как же мы отъедем, – вмешалась Арина, – у нас на закрытие ярмарки еще выступление в пассаже.
– Если быть умными, – раздумчиво заговорил Черногорин, – следует нам сейчас вещички собрать и отбыть отсюда первым же поездом.
– А как же выступление? – удивилась Арина.
– Да и черт с ним, с выступлением! Я же говорю – собрать вещички и – ту-ту!
– Нет, Яков Сергеевич, уезжать нам никак не следует, да я и не поеду!
– Вот и говорю – если бы умными были… Но этим ценным талантом, Арина Васильевна, нас, увы, обнесли. Придется смириться. Решаем следующим образом: выступление у нас в воскресенье, значит, приезжаем сюда под вечер, выступаем, а утречком, как рассветет, сразу на станцию. До воскресенья поживем в этой деревне… как она называется?
– Колыбелька, – подсказал Филипп.
– Значит, поживем в Колыбельке, на кружева полюбуемся.
Арина попыталась что-то сказать, но Черногорин так сурово взглянул на нее, что она благоразумно промолчала.
13
Гуляевский петух был красавцем. Голову всегда держал гордо – по-царски. Алый гребень, побитый во многих драках, свисал чуть набок словно заломленная шапка ухаря-молодца, шаг медленный, величавый. Выступал он вдоль забора, строжился на кур, которые копошились в земле, и круглый глаз его горел готовностью вступить в бой со всяким, кто насмелится нарушить его хозяйские границы. Но таковых смельчаков в окрестностях не находилось, и поэтому гуляевский петух, привыкший верховодить, был немало ошарашен, когда явилось перед ним среди белого дня необыкновенное зрелище. До того необыкновенное, что он поднял одну ногу, да так и замер, не зная, что ему предпринять: то ли в бой кинуться, то ли бежать прочь сломя голову?
Зрелище и впрямь было презанятное для Колыбельки, пожалуй, и невиданное с первого дня ее основания. По деревенской улице, густо заросшей по краям молодой крапивой и еще не заматеревшими лопухами, двигалась внушительная процессия: впереди, в парадном мундире и с такой же гордой посадкой головы, как у гуляевского петуха, шел полковник Голутвин, рядом с ним, под ручку, королевой вышагивала Арина Буранова, следом, также при полном параде, как и командир, шествовали братья Морозовы, а уж за ними, в конном строю, не меньше, как с десяток казаков под командой сотника Дуги.
Бабы, раздираемые любопытством, сначала лезли в окна, едва не выламывая рамы вместе со стеклами, затем накидывали платки и стремглав, как на пожар, выскакивали на улицу, забыв закрыть двери и калитки. Следом за ними, не торопясь, выходили мужики, хмыкали, поглядывая на шествие, терпеливо ждали: чем эта катавасия закончится?
Ждал, так и не приняв верного решения, и боевой петух, продолжая стоять на одной ноге.
Голутвин и Арина подошли к воротам гуляевского дома, вошли в ограду и остановились – дальше, без приглашения хозяев, идти было неудобно. Но хозяев на крыльце даже и не маячило, хотя через неплотно закрытые занавески видно было, что в доме совершается стремительное движение.
Метался по дому Поликарп Андреевич. Шепотом, боясь выпустить на волю возмущенный свой голос, ругался, на чем свет стоит, и грозился всех домашних выпороть без разбора, а «чертовку бельмастую» порешить до смерти. Кто, как не она, потакала девкам, не зря ведь с вечера еще шушукались, мокрохвостки! Разговоры, разговоры, вокруг да около, с ужимками бабьими, а он, старый дурак, и уши развесил! А теперь – нате вам! Сваты на пороге, да не деревенская баба-брехунья, у которой язык, как помело, а люди чужие, важные, таким и на порог-то показать… Слов не хватало Поликарпу Андреевичу, чтобы высказать все, что кипело у него на душе, потому он и ругался по-черному, благо, что для этого занятия особого краснобайства не требовалось.
– Поликарп Андреевич, ты постой маленько, я тебе рубашку под пояском заправлю, – голос у Марьи Ивановны, как медовый пряник, одна сладость, но и сквозь эту сладость острая спица торчит: – А мотню свою ты уж сам застегни, мне-то несподручно нагибаться…
Вот до чего довели, лахудры! Ширинку на штанах Поликарп Андреевич застегивал уже на ходу, потому что Марья Ивановна, поправляя ему рубаху под пояском, легонько, но настойчиво подпихивала к порогу. А там – двери открыты. Вышагнул, глядь, а в сенях двери тоже нараспашку. Вот оно и крыльцо. Не назад же бежать!
Увидев вышедших из дома хозяев, Голутвин с Ариной сдвинулись с места и пошли по примятой траве, возле крыльца остановились, поклонились, и некуда было деваться Поликарпу Андреевичу, пришлось приглашать гостей в дом.
Вошли, чинно расселись, братья Морозовы стоять остались, слегка прижались друг к другу плечами – попробуй их, сковырни. Поликарп Андреевич повел на них сердитыми глазами, и глаза его, будто чистой водой промыло. А ребята-то – ничего, ладные…
Арина, будто тем только и занималась всю жизнь, что свахой на хлеб зарабатывала, разговор повела издалека, аж с кружев его начала: и какие они красивые, и как ей понравились, и что в Москву вернется, обязательно их носить будет, и мастериц, которые эти кружева связали, добрым словом еще не раз вспомнит… Голутвин вытирал потный лоб большим платком и старался скрыть широкую улыбку, не сходившую с его обычно сурового лица. Очень уж ему все нравилось: и само сватовство, и бравые братья Морозовы, и, чего уж таиться, и сваха тоже нравилась. Арина между тем добралась до красного товара и до купцов, которые желали бы на этот красный товар поглядеть…
