И он торопливо, не оглядываясь, выскочил из номера, будто боялся, что за ним устроят погоню.
Черногорин закрыл за ним двери, развел руками:
– Странный какой-то…
Арина не отозвалась. Она и сама видела, что с Филиппом творится что-то непонятное, но не будешь же его догонять и расспрашивать. Да и некогда уже было – до последнего иргитского выступления в ресторане пассажа оставалось совсем мало времени. Ласточка притащила отглаженное платье, и Арина торопливо начала одеваться для выхода.
15
Она пела и никого перед собой не видела. Никого и ничего. Ни пышного ресторанного зала, ни ярких люстр, ни столов, ни людей, сидящих за ними и слушающих ее голос, – словно переломилось зрение и являлись перед глазами, как наяву, то улыбчивая девушка с толстой косой, перекинутой через плечо, то ворона, кругами топчущая подсохший суглинок, то растрепанные и свалявшиеся космы страшной женщины, которая когда-то была милой и ласковой Глашей.
Горе от непоправимости и неизбежности всего, что случилось и чему не смогла она помешать, ни тогда, ни теперь, захлестывало без остатка, и выход этому горю оставался лишь один – в песнях. Словно невидимые волны выхлестывались они в зал, бились в стены и в людские души и пробивали их навылет. Скоро уже ни единого стука вилки или ножа не слышалось, ни единого шепотка, даже вездесущие и проворные официанты замерли и не шевелились, будто ноги им приколотили к полу.
Это были поминки по невинно загубленным душам, отлетевшим с грешной земли в неведомые дали и выси и, может быть, только там обретшие наконец покой и умиротворение.
Всех своих родных, которые оставили ее одну в огромном и холодном мире, оплакивала в этот вечер Арина и впервые, пожалуй, не думала о тех, кто ее слушает. Кто захочет – услышит.
И слышали ее все.
В этот раз она уходила с подмостков не по-царски, неторопливо, а быстрым и неровным шагом, не оглядываясь, желая лишь одного – поскорее оказаться в своем номере и остаться там одной, чтобы без оглядки взвыть в голос, как воют на похоронах деревенские бабы.
Но одну ее не оставили. Хлопотливая Ласточка накрыла ужин, позвала Благинина с Суховым, и они втроем пытались завести разговоры, вовлечь в них Арину, твердили наперебой о предстоящем отъезде и о том, что гастроли в Иргит оказались удачными и что теперь, по возвращении в Москву, не грех будет и отдохнуть… Даже Сухов, обычно молчаливый и редко когда ронявший лишнее слово, начал вдруг невнятно, ни к селу ни к городу, рассказывать, какого большого окуня он поймал в речке возле Колыбельки. Разговоры эти прервал Черногорин, появившись в номере с маленькой коробочкой, обтянутой синим бархатом. Положил ее перед Ариной на стол, раздумчиво, без обычного ехидства, сказал:
– Купец Чуркин прислал. Хотел лично вручить, но я отбился, сослался, что Арина Васильевна плохо себя чувствует. Посмотри, что там?
Открываясь, крышка коробки сухо щелкнула. На алом атласе лежал золотой браслет, с внешней стороны на нем была выгравирована надпись. Арина вынула браслет из коробочки, вслух прочитала:
– «Вы солнца луч, согревший нас». Это тот самый Чуркин, про которого рассказывали, что он пьяный стеклянные фужеры жует?
– Он самый. К слову сказать, трезвый и учтивый сегодня, как ангел.
– Вот, оказывается, Яков Сергеевич, каков он – купец Чуркин. Написал-то как красиво… Вы солнца луч, согревший нас… Значит, все-таки не зря я пою, Яков Сергеевич? Как ты думаешь? Не зря?
– Ты уж сама подумай, Арина Васильевна, сама и ответь. Я, как известно, не пою и не пляшу, значит, и спрашивать меня не надо.
Арина положила браслет в коробочку, и крышка, закрываясь, снова сухо щелкнула. Задумчиво глядя на нее, она долго молчала, и вдруг тихо выговорила:
– А где тот луч, который меня согреет?
– Да здесь он, Арина Васильевна, – отозвался Сухов, удивив всех до крайности – надо же, разговорился, – здесь, в полном составе собрался. Он и обогреет, вы об этом забывать никогда не должны.
– Спасибо, родненькие, спасибо. Что бы я без вас делала!
Она снова замолчала, присела на краешек стула, дотронулась пальцами до бархата коробки и устало закрыла глаза – ей хотелось снова увидеть Глашу, о которой она не забывала ни на минуту. Но вместо Глаши увиделась ей странная картина: ровная полевая дорога с накатанными колеями круто поднималась вверх, и ни одного пешего или конного на этой дороге не виделось, только клубилась серая легкая пыль и отлетала все дальше, до самого горизонта, и там, уже на излете, перекрашивалась в розовый, сверкающий цвет – он вспыхивал и манил, притягивая к себе. И вдруг потух разом, а видение бесследно исчезло. Арина испуганно открыла глаза – все сидели на своих местах, встревоженно смотрели на нее, словно ожидали – что она скажет?
А ей и сказать было нечего.
Она лишь запоздало подумала в эту минуту о том, что не зря ей увиделся розовый цвет, так внезапно погасший; не цвет это вовсе, а часть ее жизни, которая завершилась сегодня и отошла в прошлое, оставшись лишь в памяти. Не отболела, но канула.
И ничего не оставалось теперь, кроме одного – жить дальше.
…Рано утром «труппа трупов» отъехала от гостиницы «Коммерческая». Впереди – Лиходей на своей тройке, следом – еще два экипажа. Миновали Ярмарочную площадь, необычно тихую и несуетливую после окончания ярмарки, скоро выехали на проселочную дорогу и помчались по ней к станции Круглая. Арина смотрела вперед, в худую, чуть согнутую спину Лиходея, и назад ни разу не оглянулась. Черногорин о чем-то спрашивал ее, но она не слышала и не отвечала.
Они благополучно доехали до Круглой, вовремя сели в поезд, который отбыл согласно расписанию, ни минуты не задержавшись, в сторону первопрестольной Москвы.
И никто из них, даже Арина, представить себе не мог, что в Иргите, еще не закончившись, продолжала катиться своим ходом неожиданная и путаная история, участниками которой они были совсем недавно.
16
Мелкие камешки, весело булькая, падали в воду, оставляли после себя маленькие круги, и быстрое течение сразу же уносило их в сторону. Вода текла мутная, серая, как всегда бывает в пору половодья. Филипп смотрел на реку, бросал в нее камешки, в изобилии валявшиеся у него под ногами, и время от времени вздрагивал, передергивая плечами, будто его знобило. Сидел он здесь, на берегу Быструги, уже не первый час, устроившись на кривой старой коряге. Солнце светило ему прямо в глаза, он прищуривался, но с места, чтобы сесть удобней, не двигался. Филипп, похоже, толком и не понимал, где находится, потому что мысли его обретались далеко отсюда, словно пребывал он в низком и незаметном домике на Почтовой улице, где ротмистр Остальцов сурово смотрел на него умными, холодными глазами и строго спрашивал:
– Почему только сегодня пришел? Я тебя еще три дня назад ждал!
– Бумажку потерял, – слукавил Филипп, – и вспомнить не мог – какая улица? Вот вспомнил сегодня, и сразу к вам.
