– Не ври, Травкин. Врать будешь в другом месте, а здесь – не надо. Дожидался, когда Арина Буранова из Иргита отбудет? Так? Так! И рассуждал ты следующим образом: мало ли что в голову придет этому ротмистру? Может, он гадость какую задумал? Поэтому только сегодня и явился, когда уже Буранова в поезде едет. Молодец, ничего не скажешь. Да ты присаживайся, Травкин, иначе, стоя, еще больше наврешь. Присаживайся, разговор у нас долгий будет.
Филипп терялся перед ротмистром Остальцовым, как растерялся еще там, на полевой дороге, где они с Лиходеем поджидали казачий обоз. Когда дождались, ротмистр быстро подошел к Филиппу и вручил клочок бумаги, приказав явиться завтра же по указанному адресу. И так это сказал, что ясно стало – не явишься, хуже будет. Но явился Филипп только сегодня, по той самой причине, о которой Остальцов без труда догадался. С разу видно, что такого умника и на хромой кобыле не объедешь.
А дальше пошел разговор, и был он действительно долгим. Остальцов вытянул из Филиппа все подробности: и про давнее убийство Астрова, и про суд неправедный, и про инженеров Свидерского и Багаева, и про Арину, и про Петрова-Мясоедова, и даже про Алпатова, который исчез бесследно и до сих пор не появился… До самого дна выпотрошил. Филипп вспотел, хотя в домике, где на окнах висели плотно задернутые темные занавески, было сумрачно и прохладно.
Закончив допрос, Остальцов задумался. А когда заговорил, после продолжительного молчания, голос у него зазвучал уже не столь сурово:
– Придется тебе все, что рассказывал, еще раз повторить, в полиции. Дело-то уголовное, им полиция будет заниматься. Глядишь, к тому времени и инженеры вернутся.
– Когда это будет?! – не удержался и спросил Филипп.
– Да кто же его знает, – Остальцов поднялся из-за стола, – такие дела, Травкин, в одночасье не решаются.
– А вот мое решилось. Охнуть не успел, как железные браслеты накинули.
Остальцов промолчал, сделав вид, что не услышал. И показал рукой на дверь, давая понять, что Филипп теперь свободен.
И вот сейчас он сидел на берегу Быструги, бросал в воду мелкие камешки и продолжал вздрагивать под жарким солнышком, зябко передергивая плечами. Не от озноба вздрагивал, а от простого и страшного решения, которое принял, когда вышел из низкого и незаметного домика на Почтовой улице, унося в памяти после долгого разговора только последние слова Остальцова о том, что такие дела в одночасье не решаются. Он-то, простодырый, думал, чистосердечно рассказывая ротмистру обо всем, что ему было ведомо, что тот прямо сейчас же отправится к Естифееву, чтобы арестовать его… Разбежался на вороных…
Филипп выгреб из-под ног целую пригоршню камешков, швырнул их скопом в реку и поднялся с коряги.
Все ему теперь стало ясно и просто, как жаркий и солнечный день.
Прошло не больше часа, и он уже громко стучал крепко сжатым кулаком в калитку высоких, глухих ворот перед естифеевским домом. Открыл ему Анисим. Так удивился, что даже отшагнул назад, освобождая проем калитки. Филипп вошел в ограду, коротко сказал:
– Веди к хозяину, разговор к нему имеется.
Анисим, ничего не отвечая, отшагнул еще дальше. В глазах его, обычно уверенных и наглых, светилась растерянность.
– Ты чего, Анисим, оглох, пока мы с тобой не виделись? Ясно же сказал – веди к хозяину!
– Погоди тут, доложу сначала, – голос у естифеевского работника осел и охрип.
– Докладывай, только ногами поживей шевели!
Вернулся Анисим не скоро, видно, не сразу решил Естифеев – принимать ему незваного гостя или не принимать? И все-таки решил принять.
– Пошли, – Анисим направился в дом, поднимаясь на ступеньки высокого крыльца и часто оглядывался назад, словно проверял – идет ли Филипп следом? Тот не отставал.
Крыльцо, двери, широкий, длинный коридор, одна комната, другая, и вот, наконец, в третьей, сидит за столом Семен Александрович Естифеев. На столе – фарфоровые тарелки, сахарница, молочник, белый, тонко нарезанный хлеб. Обедал хозяин, как всегда, в полном одиночестве. Но ради такого гостя и обед отложил, только серебряную чайную ложку в руке оставил и негромко постукивал ей по столешнице.
– Не ждал меня, Семен Александрович? – весело, с порога, спросил Филипп. – А я вот явился, без приглашения.
– Ну, если явился, тогда рассказывай – какая нужда привела? – На темном и непроницаемом лице Естифеева – только уверенность и властность. Даже тени тревоги не промелькнуло.
– С глазу на глаз бы нам переговорить, Семен Александрович, лишние уши совсем не к месту для нашего разговора.
– Ух, ты! Секреты тайные излагать будешь? Ну, ладно. Ступай, Анисим. Подожди, пока мы тут покалякаем.
Анисим вышел, но нетрудно было догадаться, что он остался стоять за дверью. Филипп повернулся, резко открыл ее, и дверь громко хлопнула Анисима по лбу.
– Сказал тебе хозяин – уйди, значит, уйди! Нечего подслушивать чужие разговоры! Не для твоего ума они! Ну!
– Шибко-то не командуй, – подал голос Естифеев, – и не понужай, не запрягал еще. Постой там, Анисим.
– Тогда и разговора не получится, – твердо отрезал Филипп.
– Прямо беда с тобой. Раныпе-то, помнится, посговорчивей был.
– Раньше, Семен Александрович, и соль была солонее, и водка слаще, а теперь – вот так!
– Ладно, пусть по-твоему будет. Иди, Анисим.
Филипп, не закрывая двери, убедился, что Анисим ушел, затем дверь осторожно закрыл и прислонился плечом к косяку.
– Проходи, Филипп Травкин, садись, – пригласил его Естифеев, – хоть и незваный, а гость, за столом должен сидеть…
– Мне и здесь хорошо, удобней тут.
– Рассказывай тогда, я уж ждать устал. Зачем пришел-то?
– А сам не догадываешься, Семен Александрович, зачем я пришел. Должок хочу отдать, должок за мной остался.
– Давай, – Естифеев протянул руку и раскрыл ладонь.
– Держи! – Филипп выдернул из кармана револьвер и в тишине зловеще щелкнул взведенный курок.
Естифеевская рука, вздрагивая, повисла в воздухе.
Чего угодно ожидал Семен Александрович от своего бывшего приказчика – угроз, ругани, крика, но только не этого – среди белого дня, в своем доме, сидит он под прицелом револьвера и маленькая дырочка ствола, направленного на него, темна и беспросветна.
Неужели выстрелит?
Рука тихо опустилась и легла на столешницу.
Все долгие годы, маясь сначала на каторге, а после на поселении, Филипп много раз запоздало ругал себя, что не хватило ему в памятную ночь решимости – пойти и застрелить Естифеева. Тогда бы по крайней мере знал – за какой грех приходится страдать. Но дал слабину и страдал безвинно. А вот Естифееву слабина неведома, потому и дожил он благополучно до преклонных годов, и может так случиться, что и нынче вывернется из крутой передряги – ему не впервой. А Глаша осталась в яме, а косточки Василия Дыркина и Натальи давно уже лежат в земле, а его, Филиппа, молодые годы, проведенные в неволе, никто и никогда не вернет…
