Но должно ведь быть на земле наказание за черные дела и помыслы?!
Обязательно должно быть!
И теперь он, Филипп Травкин, главный судья, земной и небесный. И совсем уже неважно, что будет после того, как он исполнит справедливый приговор.
Все это Филипп хотел сказать Естифееву до того, как нажать на курок. И слова заранее приготовил, но сейчас молчал и ни одного слова вымолвить был не в силах. По одной простой причине – в последний момент понял, что выстрелить в человека, даже ненавистного, не сможет.
И тогда он выстрелил в стену.
Естифеев дернулся от грохота выстрела, стул под ним пошатнулся, выскользнул, и он тяжело, в полный рост, упал на пол. Филипп задернул железную защелку на двери, шагнул на середину комнаты и еще два раза выстрелил в пол. На лице у Естифеева неожиданно прорезались глаза – круглые, вытаращенные, почти безумные.
Но Филипп на него уже не глядел. Сунул револьвер в карман, распахнул створки окна и выбрался на улицу. К воротам не пошел, сразу от дома свернул в сад, перелез через забор и скоро уже шагал, не оглядываясь, по улице.
Он уходил из Иргита, уходил навсегда, и даже не замечал и не ощущал, что по лицу у него текут злые слезы.
17
В комнате резко пахло сгоревшим порохом. Анисим ломился снаружи, пытаясь открыть дверь, но защелка, как и все остальное в доме, прикручена была на совесть, крепко, и дверь не под давалась, только вздрагивала от сильных рывков. Естифеев перевернулся набок, тяжело встал на карачки и лишь после этого, переведя дыхание, пошатываясь, выпрямился. Его бросало из стороны в сторону, и он никак не мог обрести самого себя – тело ему не подчинялось, словно было чужое. Едва-едва добрел до двери, трясущимися руками отдернул защелку. Анисим вломился в комнату, перекошенное лицо его было свирепым. Окажись сейчас перед ним Филипп Травкин – зубами бы загрыз. Но Филипп находился уже далеко, а в распахнутое настежь окно ощутимо тянул свежий ветерок, унося с собой пороховой запах.
– Живой, Семен Александрыч?!
Естифеев взглянул на него дикими глазами, ничего не ответил, и медленно, по-прежнему шатаясь, побрел к столу. Поднял опрокинутый стул, сел на него и откинул голову, устремив неподвижный взгляд в стену, на которой красовалась круглая дырка от пули. Анисим встал рядом, готовый выполнить любое приказание, но хозяин продолжал смотреть на след от пули и молчал, будто лишился дара речи.
– Семен Александрыч… – Анисим тронул его за плечо.
И тот наконец отозвался:
– Ступай, Алпатова сюда приведи…
Анисим исчез. Скоро вернулся, подталкивая в спину Алпатова, который испуганно озирался и пытался угадать – какую еще новую каверзу для него придумали?
Естифеев долго смотрел на него, будто на незнакомого, а затем тихо спросил:
– Что, Арсений Кондратьевич, страшно?
Алпатов пожал плечами и промолчал.
– Страшно… И мне страшно. Травкин отсюда только что ушел, в окно выпрыгнул. Пострелял маленько, вон, дырки в полу торчат, видишь. А ничего бы не случилось, Арсений Кондратьевич, если бы ты сразу сказал, что он к тебе на постой явился. И тебе бы спокойней жилось, и мне без докуки. А теперь вот одни неудобства. Да, чего сказать-то хочу… Сказать хочу так: если мы с тобой нынче не пошевелимся, то нас в ближайшие деньки за шкирку возьмут. И тебя, и меня. Крепко ухватят, пожалуй, и не вырваться будет. Ну и наказ мой напоследок – идите сейчас с Анисимом, людей в придачу возьмите, кого надо, и без Травкина сюда не вертайтесь, а еще заодно узнайте, где инженеры эти сейчас пребывают. Да на скорую ногу все делайте, времени у нас с тобой, Арсений Кондратьевич, с гулькин нос осталось.
Естифеев говорил и с каждым новым словом менялся – лицо становилось прежним, темным и непроницаемым, брови угрюмо нависли и укрыли глубоко посаженные глаза, да и сам голос под конец зазвучал, как обычно, спокойно и весомо. Этим голосом, прежним, он и проводил Анисима с Алпатовым:
– Чего встали-то? Бегите, я вам все сказал!
Когда они ушли, Естифеев тяжело поднялся со стула, закрыл створки окна и долго смотрел на свою широкую ограду. Вспомнил, что Катерина Григорьевна с Аленой собирались сегодня в церковь, значит, их дома нет – вот и хорошо. Он никого сейчас не хотел видеть и ни о чем не хотел думать, кроме одного – надо спасать самого себя и все движимое и недвижимое, что удалось скопить, правдами и неправдами, за долгую жизнь. Представлял, глядя на ограду, свои пароходы и баржи, мельницы, ссыпки зерна, огромные клади мешков с мукой, конюшни, свинарни, птичники, представлял людей, которые работали во всем это обширном хозяйстве и полностью зависели от него, и поднималось из самой глубины души одно лишь жгучее чувство – не отдам! Костями лягу, но ни крохи из своих рук не выпущу.
А для того, чтобы не отдать, требовалось вооружиться. Нет, револьвер или ружье Семену Александровичу без надобности, он и стрелять-то из них никогда не стрелял. Он знал и умел пользоваться иным оружием, более убойным и метким. Деньги и слабость человеческая к этим деньгам – вот что выручит его и спасет. Завтра же, с утра, не откладывая, кинется он в полицию, поедет к инженерам, к черту, к дьяволу – куда угодно поедет и пойдет, но своего добьется.
Быстрым шагом Семен Александрович отошел от окна, и шаг этот тоже стал прежним – неторопливым и уверенным.
Скоро он уже спускался с большой связкой ключей в подвал. Выложенный красным кирпичом, просторный, как загон для скота, подвал хранил сумрак, прохладу и первозданную тишину – не долетало сюда, через толстую кирпичную кладку, ни одного звука.
В дальнем углу, где ровными рядами стояли высокие деревянные бочки с солониной, ягодами и грибами, почти уже пустые после долгой зимы, стена была обшита толстыми досками, а сами доски густо утыканы гвоздями, на которых висели ковшики, сита и прочая мелочевка, предназначенная для того, чтобы удобней было доставать и черпать содержимое из бочек.
К этой стене и подошел Естифеев, постоял в раздумье и быстро, сноровисто принялся за дело: снял с гвоздя толстую выдергу, висевшую на веревке, и принялся отдирать доски, бережливо и аккуратно укладывая их в стопку. Под досками оказалась железная дверь. Он отомкнул ее большим ключом, уперся в нее обеими руками, надавил, и дверь медленно, бесшумно подалась внутрь, открывая сбоку небольшую нишу, где покоилось толстое железное колесо, металлические тросы и разного размера шестерни. Естифеев взялся за колесо, начал его крутить и шестерни зашевелились, защелкали, тросы натянулись – дверь поползла вверх, издавая тонкий, скрипящий звук. Достигла верхней точки и замерла. За дверью, в полутьме, виднелась под низкими сводами еще одна ниша, более просторная, куда можно было, согнувшись, войти. Естифеев закрепил колесо специальным крюком, зажег фонарь и вошел.
В тусклом и желтом свете внимательно огляделся. В нише имелось всего лишь две полки, на которых стояли в ряд одинаковые деревянные ящики. В них, в этих ящиках, и покоилось, до поры, до времени, главное оружие Семена Александровича Естифеева – его наличность. В ассигнациях, в золотых империалах, в серебряных рублях и во всяких штучках-дрючках с бриллиантами для бабьего украшения. Лежали, конечно, деньги у Семена Александровича и в банке, но те деньги лежали для работы – купить, оплатить, а вот эти, в подвале, представлялись ему тем самым оружием, которым он защитится от любой напасти.
