Бобровый воротник пальто Ивана Михайловича серебрился от снега и был холодным, снег под голыми руками Арины таял, скатываясь мелкими каплями, ей становилось щекотно, она смеялась звонким голосом и кольцо рук не размыкала.
– Арина, я же с улицы, студеный, еще простынешь, – голос у Ивана Михайловича, как всегда, спокойный и ровный, но слышится в нем, прорывается затаенная нежность. И нежность эту не показную, но постоянную, Арина всегда чувствовала, и она волновала, кружила голову, сбивая дыхание, как и сейчас, когда Иван Михайлович, наклонившись, осторожно поцеловал ее в волосы.
Они не виделись целых три недели, потому что из-за своей службы Иван Михайлович не мог приезжать из Петербурга в Москву чаще, чем это позволяли ему обстоятельства. Поэтому всякий раз, когда он появлялся и когда утихала первая радость встречи, Арина задавала один и тот же вопрос:
– Надолго?
И всякий раз огорчалась, потому что любой срок, сколько бы дней он в себя ни вмещал, всегда казался ей до обидного крохотным.
Спросила она и сейчас, помогая Ивану Михайловичу снимать пальто и принимая от него бобровую шапку, с которой и застыла в руках, услышав ответ:
– Очень надолго, Аришенька.
Она попыталась уточнить – на неделю или на месяц? Но Иван Михайлович обнял ее, поцеловал еще раз в волосы и сказал:
– Обо всем поведаю, ничего не утаю, но только после того, как Ласточка меня покормит. Я специально в поезде обедать не стал, чтобы ее разносолов отведать.
За столом Иван Михайлович шутил, хвалил Ласточку за кулинарные изыски и ел с таким аппетитом, что на носу у него, как у ребенка, выступили мелкие капельки пота.
Господи, бывают же на душе полный покой и умиротворение!
За окном все гуще, плотнее валил снег, крупные хлопья заслоняли свет в окнах, в комнатах установился полусумрак. И так уютно было сидеть в этом полусумраке, слушать родной голос и чувствовать себя абсолютно счастливой…
Ласточка между тем уже наливала чай и за чаем, словно о сущей мелочи, Иван Михайлович сообщил:
– Я подал прошение об отставке, думаю, оно будет удовлетворено, и я стану свободным человеком, не связанным никакой службой. А пока у меня имеется полный месяц отпуска, и он принадлежит только нам.
– Как? Почему в отставку?
– А потому, моя несравненная, что я разошелся в некоторых взглядах со своими сослуживцами и принял решение не обременять их своим присутствием.
– Иван Михайлович, миленький, я ничего не понимаю!
– Врать я, Аришенька, не умею, и это тебе прекрасно известно, а правду… правду говорить не хочется, боюсь, что ты рассердишься, а мне не удастся что-либо доказать. Может быть, лучше так – подал в отставку, да и дело с концом…
– Нет, Иван Михайлович, давай уж лучше всю правду выкладывай, а то непонятное получается, один туман и ничего больше!
Не торопясь, Петров-Мясоедов допил чай, отодвинул от себя блюдце с чашкой и также неторопливо закурил. Движения его, как всегда, были несуетны и размеренны. Еще и потому, что рассказывать о причинах своей отставки ему совсем не хотелось. Но деваться некуда…
И он, не вдаваясь в подробности, потому что именно подробности показались бы Арине особенно обидными, изложил, что известие о его предстоящей свадьбе с певицей Бурановой вызвало среди сослуживцев и начальствующего состава нескрываемое раздражение, о котором вслух, публично, ему и было объявлено: жениться дворянину, да еще занимающему столь высокий пост в министерстве, на крестьянской девке, пусть она даже и певица известная, – поступок, оскорбительный для окружения господина Петрова-Мясоедова. Сословные различия в империи, слава богу, еще никто не отменял и нарушать их никому не позволено, иначе само высокое звание дворянина может быть низведено до пустого звука… Ну, случилась интрижка с певичкой, дело обычное, и все бы отнеслись с пониманием, но – свадьба?! Это уже ни в какие ворота… Впрочем, о последнем Петров-Мясоедов благоразумно промолчал.
Арина выслушала его молча. Сидела, опустив голову, и водила указательным пальцем по накрахмаленной скатерти, словно рисовала неведомые узоры. Щеки ее горели густым румянцем. Иван Михайлович смотрел на нее с нескрываемой тревогой, боялся, что вспылит сейчас несравненная, наговорит в гневе невесть что, и потребуется немало времени, чтобы утихомирить ее и уговорить. Но она лишь тихо спросила:
– Жалеешь, Иван Михайлович? Столько неприятностей из-за меня…
– Разве счастливый человек может о чем-нибудь жалеть, Ари-шенька? Счастливый человек ни о чем не жалеет.
– А ты… Ты счастливый?
– Очень!
Он поднялся во весь свой огромный рост, обошел широкий круглый стол и положил ей на плечи широкие, сильные руки. Арина наклонила голову, прижалась щекой к его руке и замерла.
– Да, совсем забыл рассказать, – уводя разговор в сторону, заторопился Петров-Мясоедов, – я ведь незадолго до прошения об отставке пропихнул ходатайство ваших земляков. Думаю, что члены Ярмарочного комитета будут удовлетворены. Принято решение о строительстве железнодорожной ветки до Иргита, но строиться она будет на частные средства. Так что мечта о богатых государственных подрядах и большом воровстве, увы, осталась несбыточной, и думаю, что господин Естифеев очень огорчится.
– Сейчас ему не до подрядов. Наказал Бог за все дела-делишки… Письмо пришло из Иргита, если любопытно, прочитай…
Письмо Иван Михайлович прочитал и удивился:
– Что же он о казачьем сотнике ни слова не написал? Лихой сотник, и влюблен в тебя был безмерно. Как он там поживает?
– Да Никифоров его, пожалуй, и не знает, – улыбнулась Арина, вспомнив Николая Григорьевича Дугу, – а откуда тебе ведомо, что он в меня влюблен? Я, кажется, не рассказывала.
– Зачем рассказывать, когда я его глаза видел. Глаза в таких случаях лучше всяких рассказов, Арина Васильевна. Не один я на тебя смотрю, соперников у меня – море!
– Ты, оказывается, еще и ревнивец.
– А как же!
Она порывисто вскочила, пробежала крохотное расстояние, которое их разделяло, и приникла к Ивану Михайловичу, лицом вжимаясь ему в широкую грудь.
И ничего большего ей в эту минуту не требовалось.
2
Ветер завывал, вскипая резкими, сильными порывами, стегал мелкой снежной крупой, от которой нельзя было отвернуться, и голос полковника Голутвина доносился неясно, глухо, будто через толстую стену:
– … не выждав даже получения последних ответных предложений правительства нашего, известила о прекращении переговоров и разрыве дипломатических отношений с Россией…
Второй казачий полк в конном строю стоял на плацу и над ним буйствовал пронзительный ветер, швыряясь ледяным снегом, вскидывая лошадиные гривы и обдирая холодом лица казаков и офицеров до яркой красноты. Но никто, пожалуй, не чувствовал ни ветра, ни снега – командир полка зачитывал Высочайший манифест о войне с Японией.
