В сумерках, оглашая окрестность долгими, прощальными гудками, эшелон отошел от станции Круглая и двинулся, набирая ход, на восток.
В вагоне казаки быстро растопили железную печку, она осветилась изнутри веселым пламенем, и Николай присел возле нее, чуть приоткрыв дверцу. В мерцающем, колеблющемся свете развязал сверточек. Там оказались маленькое полотенце и два носовых платка с вышивкой по углам – красные цветочки с красными же листиками на стеблях. Николай свернул их и осторожно, стараясь не помять, положил в сумку. Большой лист бумаги был крупно исписан красивым почерком, и след черных густых чернил чуть поблескивал, отражая пламя:
«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Рече Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своими осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго…»
Стучали колеса, метался по большому бумажному листу отсвет пламени и слова становились живыми, будто их произносил кто-то строгим, суровым голосом:
«…Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех Твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия».
И снова вскрикивал паровоз, заглушая колесный стук, распугивая тишину наступившей зимней ночи.
3
Слова были незнакомые, чужие, ни разу не слышанные, и читались на плохо напечатанной, непонятной карте с большим трудом: Ляодун, Мукден, Ляоян, Чемульпо…
– Ни прочитать толком не могу, ни выговорить, – пожаловалась Арина и отошла от стола, на котором лежала карта, принесенная Иваном Михайловичем вместе со свежими газетами.
– Боюсь заглядывать вперед и быть прорицателем, но сдается мне, что скоро эти слова Россия выучит назубок, – Иван Михайлович сложил карту по сгибам, шлепнул ей по широкой, раскрытой ладони и снова положил на стол, – это не пограничная заварушка, а настоящая, большая война, с большими потерями и с большой кровью. Нахлебаемся досыта…
– Иван Михайлович, миленький, не пугай меня, – глаза у Арины потемнели, и она боязливо потрогала указательным пальцем уголок карты, словно согнутая по сгибам бумага таила опасность.
– Да Боже упаси, Арина, и в мыслях не было, чтобы напугать. Ты же знаешь мой недостаток – о чем подумал, то и высказал. Но об этом мы сегодня говорить больше не будем – ни одного слова!
– О чем же мы будем говорить? – растерянно спросила Арина.
– Если мне будет позволено, я сегодня буду говорить только о тебе, ну и немножко, совсем немножко, о себе, – Иван Михайлович достал карманные часы, отщелкнул крышку, – Ласточка где-то запаздывает. Не оправдывает, красавица, своего имени, медленно летает, медленно!
– Лучше сразу во всем признайся, Иван Михайлович! У тебя же на лице нарисовано, что желаешь от меня что-то скрыть. Ты куда-то Ласточку отослал? Зачем?
– Ничего скрывать не буду, Арина Васильевна, наберись терпения. Нынче у нас особый день… Вот и птичка наша прилетела, года не прошло…
Иван Михайлович сунул часы в кармашек жилетки и заторопился в прихожую, где весело зазвенел звонок. Но пришла, оказывается, не Ласточка. Сначала Арина услышала незнакомый мужской голос, затем смех и скоро перед ней предстал моложавый полковник с мальчишеским румянцем на щеках, перепоясанный новенькими, еще блестящими ремнями портупеи.
– Позволь представить, Арина Васильевна, моего старинного и задушевного друга – полковник Гридасов Сергей Александрович.
– Очень рад вас видеть, Арина Васильевна, – Гридасов щелкнул каблуками словно старательный юнкер и склонил коротко подстриженную голову с идеальным пробором, – давно являюсь вашим поклонником, и даже представить себе не мог, что окажусь свидетелем такого торжественного события…
– Простите, какого события? – перебила его Арина.
– Господин полковник, – укоризненно протянул Иван Михайлович, – не по чину вам быть таким болтливым, пока команда не поступила. Чего же вы поперед батьки…
– Виноват, – Гридасов еще раз щелкнул каблуками, – и вину свою готов искупить!
– Иван Михайлович, дорогой, объясни мне – что это значит? Что за событие?
– Я же просил, Арина Васильевна, набраться терпения. Скоро все будет ясно и понятно.
В прихожей снова зазвенел звонок. Иван Михайлович кинулся открывать, и донесся сиплый, срывающийся голос Ласточки, которая шумно оправдывалась:
– Да все я вовремя сделала и успела бы вовремя, если бы эти господа поживей собирались! Они меня задержали!
Арина, ничего не понимая, выглянула в прихожую, а там топтались, снимая пальто, и мешая друг другу, Сухов и Благинин. У самой двери, дожидаясь, когда они разденутся, стоял Черногорин и усмехался своей умной, едва заметной усмешкой. Ласточка тащила в зал круглые коробки, они выскальзывали у нее из рук, и она торопливо и суетно их перехватывала, чтобы не уронить. Дотащила до стола, бухнула на сложенную карту и газеты, облегченно выдохнула:
– Все! Все доставила, согласно списку! Ничего не позабыла!
– Да объясните же мне, что здесь происходит?! – Арина от нетерпения даже ногой в пол пристукнула.
– Еще минуту! – попросил Иван Михайлович.
Когда все вошли в зал и расселись, он взял в свои широкие ладони руку Арины и тихо, очень просто сказал:
– Милая моя, любимая Арина Васильевна… В одной из этих коробок лежит подвенечное платье. Сейчас ты переоденешься, и мы поедем венчаться. Я хочу, чтобы перед Богом мы стали мужем и женой.
Арина долго молчала, наконец выговорила дрогнувшим голосом:
– Иван Михайлович…
И осеклась.
Она поняла, догадалась внезапно, будто озарила ее неведомая вспышка, о причине столь неожиданной спешки с венчанием, ведь свадьбу они намечали совсем на другое время, на конец февраля, а до этого времени собирались еще съездить в Самарскую губернию, где у Ивана Михайловича проживала в имении его старенькая матушка. Все было так пугающе ясно, что больше она ни о чем не спрашивала, только попросила:
– Ласточка, помоги мне одеться.
Пошла в спальню неверным, спотыкающимся шагом, а у самой двери беспомощно оглянулась, словно просила заступничества, и взгляд у нее был, как у испуганного ребенка, который так и не понял – за что же его наказали, ведь он совсем не виноват?
Все, кто оставался в зале, молча потупились, и никто не произнес ни слова.
Вышла она совершенно иной – будто переродилась. В ослепительно белом платье с длинным шлейфом, украшенном на груди белой же позолоченной розой, в фате, которая невесомо лежала на русых волосах, вышла Арина, сияя ослепительной радостной улыбкой. И не наряд изменил ее столь разительно, а именно эта улыбка, словно за недолгое время, которое ушло на переодевание, подоспело новое известие, и она ему несказанно обрадовалась. Но никакого известия не было, просто Арина, глядя на себя в зеркало, на потухшее свое лицо, неожиданно подумала: «А все равно – счастье! Радуйся, хоть миг, да твой! Благодари Бога, что не забыл. Радуйся – глядя на тебя, и Иван Михайлович не будет печалиться. Иван Михайлович, милый… Ванечка мой, ненаглядный!» Она отвернулась от зеркала, пошла к двери, улыбаясь, и, выйдя в зал, сразила всех этой улыбкой. Даже Черногорин, обычно сдержанный и насмешливый, не разводил перед собой руками, а неожиданно вскинул их в восторге, да так и замер, словно онемел.
