Последняя фраза вырвалась у подпоручика, похоже, совсем нечаянно, и он снова засмущался, даже недоеденное печенье отложил в сторону, хотя видно было, что сладкое он любит, как мальчишка.
До Харбина ехали несколько суток. И чем дальше ехали, тем сильнее ощущалось дыхание войны: станционные здания были обложены мешками с песком, кругом часовые, то и дело возникали невдалеке конные разъезды пограничной стражи. Киреевский старательно рассказывал Арине обо всем, что виделось за окном, и также старательно успокаивал ее, что на этом участке дороги всегда тихо и ничего страшного случиться не может.
Под вечер блеснула река Сунгари, и поезд пересек длинный мост, который тщательно охранялся: часовые, мешки с песком, орудия, на воде – сторожевые баржи.
– Вот мы и прибыли, Арина Васильевна. Перед нами – славный город Харбин, – подпоручик Киреевский посмотрел на Арину, и нетрудно было догадаться, что ему жаль расставаться со своей спутницей, будь его воля, он бы и дальше поехал с ней в любую сторону.
На вокзале они взяли извозчика, и по дороге Киреевский снова рассказывал Арине, теперь уже о Харбине. Утверждал, что это совершенно русский город, что есть здесь замечательный Свято-Николаевский собор и что сухие бревна для этого собора привезли из России, что улицы называются необычно – Конторская, Офицерская, Китайская, Цветочная, и что имеется в городе даже кафешантан «Бельве», принадлежащий грузину Гамартели, прибывшему почему-то из Нерчинска, и много еще чего рассказывал, но Арина слушала невнимательно и по сторонам почти не смотрела. Город ее не интересовал, она думала сейчас только об одном – о предстоящей встрече с Иваном Михайловичем.
Извозчик остановился возле длинного одноэтажного здания, над низким крыльцом которого ясно виделась вывеска: красный крест, а над ним, полукругом, надпись «Лазарет». Арина вышла из коляски, Киреевский вытащил ее чемоданы, занес их в лазарет, и начал прощаться.
– Спасибо вам, Петр Антонович, – поблагодарила его Арина, – теперь уж я сама. Полковнику Гридасову низкий поклон от меня передайте.
– Обязательно передам, – пообещал Киреевский и заторопился к коляске.
Арина осталась одна в маленьком коридоре, где уже чувствовался густой запах лекарств и чего-то еще – тяжелого, душного. Она еще не знала, что это был обычный для лазарета запах страданий.
Стояла, понимала, что ей нужно идти, и не могла сдвинуться с места. Странно все-таки устроен человек: так рвалась, так торопилась сюда, в далекий Харбин, так стремилась увидеть Ивана Михайловича, а теперь, когда оставалось до него сделать лишь несколько шагов, замерла, будто ее разом оставили силы, будто она их полностью истратила за длинную дорогу…
Послышались торопливые шаги, женский голос негромко, но властно приказал:
– Быстрей, быстрей несите!
Затопали другие шаги, похоже, что кто-то побежал бегом, а к Арине подошла сестра милосердия, на фартуке у которой ярко алели кровяные пятна, и, устало опустив руки, будто после непосильной работы, тихо спросила:
– Вы, наверное, и есть госпожа Буранова? Меня зовут Ксения Алексеевна. Пойдемте. Вещи здесь оставьте, санитар принесет.
Арина пошла следом за ней по длинному коридору в самый конец. Направо и налево – палаты. Двери иных были открыты и в проемах виднелись койки, лежащие на них раненые; кто-то стонал, кто-то громко разговаривал, где-то дружно смеялись, и смех этот казался инородным, совсем не к месту здесь, в лазарете, но тем не менее он звучал, и Ксения Алексеевна не обращала на него никакого внимания. Толкнула дверь последней палаты и, пропустив Арину, показала на койку в углу, заправленную тонким синим одеялом:
– Располагайтесь, раскладывайте вещи, устраивайтесь, я скоро за вами приду.
– Простите, я хотела бы…
– Знаю, Арина Васильевна, что вы желаете, знаю. Только терпения наберитесь. У нас сейчас срочная операция, очень тяжелая, я там должна быть.
Вернулась она через час, когда Арина уже разобрала свои вещи, сложив их в высокую тумбочку, стоявшую возле кровати, а те, которые не вошли, оставила в чемоданах, сами чемоданы прислонила к стенке.
– Он сейчас спит и желательно его не будить, – сообщила Ксения Алексеевна, – поэтому попрошу вас без восклицаний и без рыданий. Когда вернетесь, ложитесь на свою кроватку и плачьте, сколько угодно. Но и плакать долго не советую, Арина Васильевна, место у нас для слез неподходящее, здесь слезами горю не поможешь. Ступайте за мной.
Короткие седые волосы, выглядывающие из-под широкой повязки, Арина узнала сразу. Медленно подошла к кровати. Иван Михайлович лежал на спине, половина лица у него тоже была забинтована, и виделись только закрытые глаза, заострившийся нос и крепко сжатые губы, которые время от времени вздрагивали. Он лежал, совершенно на себя непохожий, но это был он, Иван Михайлович, Ванечка… Арина неслышно опустилась на колени, осторожно прикоснулась губами к руке, которая почти полностью скрывалась под бинтами, и замерла, даже дыхание затаила. Нет, она не заплакала, не зарыдала, и совсем не потому, что Ксения Алексеевна попросила не делать этого, она, как ни странно, совершенно успокоилась, ведь главное, чего желала всей душой, исполнилось – он рядом. А все остальное не имело сейчас никакого значения, даже война, громыхавшая где-то неподалеку.
На плечо ей мягко легла рука Ксении Алексеевны. Подчиняясь, Арина поднялась с колен и вышла из палаты, успев еще заметить, что другие раненые лежали, дружно и деликатно повернувшись лицами к стенам.
– Пойдемте, я вас нашему доктору представлю, – голос у Ксении Алексеевны звучал уже не так строго и сухо, как раньше, – сразу хочу предупредить – человек он у нас своеобразный и резкий, чтобы зря не злить, надо молчать и слушать.
Немолодой уже доктор, маленький, худой, похожий на плохо кормленного подростка, сидел за крохотным столиком и пил кофе, подолгу откашливаясь после каждого глотка. Веки у него были красными, видно, от недосыпа и напряжения, и он постоянно моргал, будто в глаза ему попали соринки. Допив крупным глотком кофе, доктор перевернул чашку и вылил гущу на блюдце. Долго смотрел, как расплывается темная жижа, и лицо его становилось таким внимательным, словно он ожидал, что сейчас на блюдце произойдет нечто совсем необычное. Но ничего не произошло, и темное бесформенное пятно, не обозначив собой даже намека на какой-нибудь рисунок, неподвижно застыло.
Доктор разочарованно отодвинул блюдце, сердито вскинулся на стуле, как молодой петушок на насесте, и голос у него тоже оказался по-петушиному отрывистый и слегка картавый:
– Позвольте представиться – Кузнечихин Матвей Петрович. Расшаркиваться по паркету и ручки лобызать не обучен, потому как из крестьянских детей, и в высоких сферах не обретался. Насколько я поставлен в известность, прибыли вы в качестве сестры милосердия, даже платьице на вас соответствующее. Так вот, сразу должен разочаровать – возвышенного романтизма у нас в лазарете не наблюдается, им здесь даже не пахнет. А пахнет обычным человеческим дерьмом, которое нужно выносить в горшках от раненых. Да-с! В горшках! А еще этих раненых надо мыть, перевязывать и слушать, как они ругаются самыми площадными словами, когда им больно. Медицинских навыков, как я понимаю, у вас никаких не имеется, значит, будете выполнять все распоряжения Ксении Алексеевны. Согласны?
