– Согласна, – кивнула Арина, спокойно глядя на доктора. Она не удивилась, не обиделась, услышав от Матвея Петровича столь грубую и краткую речь. С присущей ей догадливостью сразу поняла, что появление в лазарете новой сестры милосердия здесь расценили, как блажь и каприз избалованной, изнеженной певицы, которая будет лишь путаться под ногами и мешать серьезным людям, занятым серьезной работой. Они вправе были так думать, решила Арина, ведь они ее совсем не знают.
Матвей Петрович помолчал, слегка озадаченный ее кратким ответом, и вдруг сообщил, совсем не к месту, но доверительно:
– У нас тут край света, бабы белье сушиться на небо вешают…
14
В крыше фанзы, покрытой гаоляном, зияли большущие прорехи, видно, пробитые снарядными осколками, и хорошо видны были мигающие, крупные звезды, будто они вызрели к концу душного, дождливого лета, и вот теперь решили показаться во всей своей красоте. Николай, внезапно проснувшись, словно его в бок кто толкнул, смотрел в такую прореху, маячившую прямо над ним, и никак не мог понять – какая тревога оторвала от долгожданного сна? В последнее время спать приходилось урывками, по три-четыре часа, не больше, а тут выдалась спокойная ночь – и проснулся, хотя до рассвета еще далеко.
Лежал, смотрел на мигающие звезды, слышал, как за стенами фанзы всхрапывают лошади, и вдруг вспомнил маленького смешного человечка, который когда-то подсел к нему за стол в иргитском трактире и жаловался на свою горькую судьбу, а еще сказал Николаю, что снов он потому не видит, что мало еще пострадал в жизни, вот поживет подольше, помучится и станут ему сны являться. Пострадать, помучиться и смертей повидать за длинные месяцы войны Николаю довелось с излишком, но все равно не сбылось предсказание человечка – снов боевой сотник и теперь не видел. А вот посреди ночи внезапно пробудился и никак не мог понять – по какой причине?
Он откинул попону, которой накрывался, вышел из фанзы. Ночь стояла темная, тихая – ни канонады, ни шальных выстрелов, ни отсветов пожарищ, будто благостный мир и вечный покой царили на земле.
«Живый в помощи…» – слова эти вспомнились и зазвучали в памяти так неожиданно, будто кто-то невидимый нашептывал их на ухо. Николай нисколько не удивился, он уже привык, что слова эти могут послышаться ему в любое время. Он им искренне верил и надеялся, что не достанут его ни клинок, ни пуля, ни «шимоза», как не достали они до сих пор. Эти слова здесь, на войне, роднили его с невестой, о которой он раньше не желал даже слышать. Ведь для него старательно переписывала она молитву, для него добиралась в одиночку до станции, чтобы проводить в дальний путь. Поэтому и письмо от родителя с известием, что они привезли Алену к себе в станицу на житье, он прочитал совершенно спокойно, а известию не удивился, только вспомнил большие, сияющие глаза, которые смотрели на него из кокона теплой шали, обметанной густым инеем. Чувства, которые он сейчас к ней испытывал, были спокойными, ровными, как неспешное течение маленькой равнинной речки. Иное дело, когда вспоминался ему голос Арины Бурановой – будто огонь просекал. И, понимая, что остались ему только воспоминания, все равно не мог смириться, тосковал и ругал себя, что не сумел уберечь граммофон, который вдребезги разнесло шальным японским снарядом вместе с пластинками, с повозкой и с лошадью. Уцелела лишь одна медная труба, иссеченная осколками, как сито.
Раздумывая обо всем этом, Николай продолжал стоять возле фанзы и не двигался с места, прислушиваясь к необычной тишине военной ночи.
Вдруг послышался громкий окрик часового, в ответ прозвучал пароль – «Гильза» – и Николай узнал голос полковника Голутвина, который неизменно лично проверял посты в самые глухие ночные часы, когда по-особенному тяжело и неудержимо клонит в сон. Командир полка подошел к фанзе, выслушал краткий доклад сотника и негромко спросил:
– Вы почему не спите, Дуга?
– Да я спал, господин полковник, но вот проснулся. Вышел…
– Пользуйтесь моментом, отдыхайте, пока есть возможность. Завтра такой возможности не будет.
– Что-то намечается?
– Намечается, Дуга, намечается. Завтра узнаете.
Голутвин неторопливо достал из кармана портсигар, закурил, пряча огонек спички в сомкнутых ладонях, и неожиданно поинтересовался:
– Арину Васильевну вспоминаете, сотник? Да вы не смущайтесь, такую женщину не забудешь. Будь мне годков поменьше, не вас бы она на прощанье целовала… Почта вчера пришла, пишут в газетах, что уехала знаменитая певица сестрой милосердия в харбинский госпиталь, где ее раненый муж находится. Если учесть, что почта к нам, как черепаха, ползет, Арина Васильевна в Харбин уже приехала. Такие вот дела, господин сотник… Идите спать, рассвет скоро, подъем будет ранний.
Голутвин наклонился, скрывая окурок в согнутой ладони, и затушил его о землю. Выпрямился, похлопал Николая по плечу, пошел дальше. Шаги его, как у опытного охотника, были бесшумны. Скоро послышался оклик часового и пароль: «Гильза».
Николай вернулся в фанзу, лег, натянув на голову попону, закрыл глаза и увидел, как наяву, Арину. Она смеялась, запрокидывая голову, и маленькой ладошкой пыталась собрать рассыпавшиеся русые волосы… Ему стало душевно и ласково от этого неожиданного, короткого видения, и он забылся мгновенным сном.
А утром, на общем построении полка, был получен приказ – готовиться к набегу в японский тыл. Операция была задумана с размахом: кроме Второго казачьего полка шли три эскадрона драгун, сотня пограничной стражи, сотня пехотных охотников, посаженных на коней, батарея полевых орудий с прислугой и команда саперов. Задача ставилась простая – выйти японцам в тыл, перерезать дорогу, ведущую к железнодорожной станции, разгромить транспорты, которые двигаются по этой дороге, а после занять и саму станцию, разрушить на ней все, что возможно. Расчет на успех дерзкого набега строился на внезапности и на том, что японцы не ожидают от отступающих русских войск столь решительных действий.
День ушел на подготовку к набегу. На следующее утро, едва лишь проклюнулся рассвет, сводный отряд вышел в путь. Конские копыта, колеса повозок и орудий, обмотанные тряпками, громких звуков не издавали, но слышался глухой, постоянный шорох, словно ползло по земле огромное чудище. Лошади, будто проникшись общей людской тревогой, не всхрапывали и не ржали.
И вот так, с глухим шорохом, не обозначив себя, сводный отряд проскочил на заранее разведанном стыке японских батальонов и дальше, втягиваясь во вражеский тыл, пошел на рысях. Полный рассвет, когда на востоке обозначилась зыбкая розовая полоса встающего солнца, застал на марше.
Свою сотню Николай вел, согласно приказу Голутвина, в авангарде, постоянно высылая вперед разъезды; пока они возвращались и докладывали, что ни хунхузов, ни японцев вокруг нет. Попалась лишь по пути небольшая китайская деревня, и от жителей удалось узнать, что недавно здесь побывали японцы, но быстро, прихватив с собой продовольствие, ушли.
Отряд, не прерывая быстрого хода, продвигался вперед. После обеда остановились на короткий привал. И снова команда – по коням! Тянулись бесконечные поля, изредка попадались китайские деревушки, в которых, кроме жителей, никого не было. Напряжение нарастало – не может ведь так быть, чтобы даже паршивого японского разъезда не встретилось, ни одного хунхуза.
