– Таким манером, Николай Григорьевич, мы и до самой Японии доскачем! – хохотнул Корней Морозов.
– Япония на островах располагается, – хмуро отозвался Николай, – по морю не поскачешь.
– А чего? Ничего, вплавь одолеем! – снова хохотнул Корней и тут же смолк, оборвав смех, зорко вгляделся и тревожно доложил: – Кажись, наши летят… Точно, наши…
На полном скаку подлетел разъезд.
И с этого момента все спуталось, сплелось в один обжигающий тугой комок. День, ночь, утро, вечер, стрельба, рубка, крики, хрипы, полыхающие огнем японские транспорты, черные столбы дыма, вздымающиеся к небу, пот, грязь и невесомое, почти неощутимое от ярости схватки тело… Разлюбезное дело – казачий набег. Лихой, стремительный, как зигзаг молнии. За все долгое, муторное и тягучее, как тесто, отступление, брали казаки, драгуны и пехотные охотники полной мерой – дорога, ведущая к станции, еще недавно забитая транспортами, пылала на десятки верст, и легкий ветерок разносил по окрестным полям сажу, которая летела густыми хлопьями, будто черный снег.
Станцию брали с ходу. Батарея выкатилась на небольшую горушку, и орудия, тяжело ахнув, выпустили первые снаряды.
«Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго…»
Николай вел свою сотню в атаку. Из станционных строений, из-за каждого угла японцы вели огонь, отчаянно защищаясь и отстреливаясь. Но казачьи кони уже перелетали через траншею, а с земляного вала, который полукругом опоясывал станцию, дружно бежали спешившиеся пехотные охотники, врывались на станцию, где на путях отчаянно дергался паровоз, пытаясь набрать ход. Но снаряд угодил точно в кабину, взметнул желтое пламя взрыва, и паровоз замер.
Японский офицер, широко расставив короткие, кривые ноги, бесстрашно стоял перед летящими на него казаками и стрелял, будто на учении – четко, быстро. В грохоте и пальбе различил Николай посвист пули, и опалило коротко: «Не моя!» Верил он, что слышишь свист только той пули, которая летит мимо, а ту, которая тебе предназначена, никогда не услышишь. Круто потянул повод влево, припал к гриве Соколка и сразу же выпрямился, взметывая шашку. Блеснула острая сталь, карабин выпал из рук, а фуражка, слетевшая с разрубленной головы офицера, долго еще катилась по земле.
На полном скаку Николай оглянулся, увидел растекающихся по станции казаков и пехотинцев-охотников и понял, что организованное сопротивление японцев сломлено, теперь оставалось лишь добить тех, кто пытался отстреливаться.
Добили быстро. Пленных не брали. Куда потом с ними?
Через полтора часа последовала команда – отходим. Словно волна отряд откатился от станции. Последними уходили саперы, а за ними вздымались взрывы, разметывая железнодорожные пути, склады и вагоны. Станция горела, огромное черное облако, наклонившись в сторону солнца, косо вытягивалось до самого неба.
«Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему…»
Николай опустил взгляд и увидел, что голенище его правого сапога, снизу вверх, распорото, словно ножом. Он наклонился с седла, потрогал ногу – целая, даже не оцарапана.
К своим, беспрерывно отбиваясь от преследующих их японцев, отряд смог прорваться только на седьмые сутки. В отдельной повозке привезли полковника Голутвина, накрытого попоной. Он наповал был убит осколком, который угодил ему прямо в висок.
15
Доктор Кузнечихин пил кофе, щедро подливая в него коньяк, моргал чаще, чем обычно, и веки у него, как всегда, были красными. Ксения Алексеевна заботливо подвигала ему тонко нарезанные кружочки колбасы, галеты, но доктор на них даже не глядел, продолжая прихлебывать свою коньячно-кофейную смесь, на которой, похоже, только и держался в последние дни, когда беспрерывно, после затяжных боев, стали поступать раненые. В последние сутки он почти не выходил из операционной, но сегодня, слава богу, поток раненых иссяк, и появилась возможность хотя бы отдышаться.
Арина сидела рядом с Ксенией Алексеевной, положив на колени руки, и вопросительно смотрела на доктора, а тот, будто не замечая ее взгляда, продолжал хлебать кофе с коньяком и упорно не желал закусывать. Наконец-то, отодвинув чашку на край стола, резко, сердито воскликнул:
– Да не смотрите вы на меня так, Арина Васильевна! А то можно подумать, что я у вас год назад червонец одолжил и до сих пор не вернул! Я же вашего Петрова-Мясоедова, как портной, сшивал – из лоскутов! Все, что можно, сделал! А больше – не могу! Не могу, Арина Васильевна, миленькая вы моя! Мозг человеческий для нынешней медицины – штука еще мало изведанная. А череп у вашего супруга вот, чуть не на палец, порублен. Один ответ – ждите! Молитесь и ждите!
– Матвей Петрович, скажите, а в столице или в Москве есть такие доктора, которые могли бы помочь? – в ожидании ответа Арина даже поднялась со стула.
– Научных светил у нас, как тараканов за печкой! Ксения Алексеевна, будь добра, подай мне чистую чашку.
Доктор Кузнечихин поморгал, глядя на поставленную перед ним чашку, затем налил в нее коньяка, уже без кофе, выпил одним глотком и, подумав, подвел итог:
– Давайте так договоримся, Арина Васильевна. Ждем еще пару недель, а там и решенье принимать будем. Все, голубушки, ступайте, я спать ложусь. Ксения Алексеевна, если тревога какая, будите сразу. Все, все, идите…
Они вышли в узкий длинный коридор, не сговариваясь, направились к выходу, и уже на улице, когда присели на скамейку, Ксения Алексеевна попросила:
– Вы не обижайтесь на него, Арина Васильевна. На самом деле, он очень сильно переживает. И за вас переживает, и за Ивана Михайловича… А недавно знаете, что мне сказал? Никогда бы, говорит, не подумал и не поверил бы никому, что приедет ко мне в госпиталь певица знаменитая и будет за ранеными горшки убирать. Жалеет он вас. Понимаете…
– Я все понимаю, Ксения Алексеевна. Да только как же с Иваном Михайловичем быть?
– Ждать! Вам же ясно сказано – ждать и молиться. А теперь, Арина Васильевна, идите к своим раненым.
И, словно сглаживая свой резкий ответ, Ксения Алексеевна ласково погладила ее по плечу, отвернулась, чтобы скрыть внезапные слезы, и поднялась со скамейки. Не оглядываясь, поднялась на крыльцо, неслышно закрыла за собой широкие двери.
За полтора месяца, которые Арина провела в госпитале, она успела сдружиться с этой немногословной женщиной, суровой, как и ее начальник. Но за этой суровостью, как она теперь хорошо понимала, скрывалась чистая, отзывчивая душа, безмерно уставшая от людских страданий, которые приходилось видеть каждый день. Сама Арина трудилась в госпитале, не требуя для себя никаких поблажек, кроме одной – быть во всякую свободную минуту рядом с Иваном Михайловичем. Научилась делать перевязки, не морщиться и не отводить глаз при виде страшных ран, научилась подавлять рвоту, когда накатывали жуткие запахи, многому научилась за эти дни, сплетенные в одну длинную, бесконечную ленту. И все ей казалось терпимым и вполне сносным, если бы не Иван Михайлович… Ванечка…
