— Иногда я думаю, не стоило привозить ее сюда, — сэр Норман говорил тихо, скорее сам с собой, чем с Флер. — Она любила Лондон — уличная толпа была для нее родной стихией. Там бы ее постоянно навещали какие-нибудь знакомые, она бы могла с ними болтать и не чувствовать себя инвалидом.
— Вряд ли вы бы оставили ее в Лондоне сейчас, когда существует опасность налетов. Но в мирное время она, наверное, была бы счастливее в городе.
— Значит, вы думаете, что она несчастлива? — резко спросил сэр Норман.
— Я бы так не сказала. У вашей матери замечательная способность не унывать в любой ситуации, повсюду находить развлечения и удовольствия. Я только хотела сказать, что при других обстоятельствах в Лондоне ей было бы лучше.
Этим неубедительным объяснением Флер пыталась сгладить впечатление, произведенное ее необдуманными словами, но когда она замолчала, то поняла, что сэр Норман разочарован.
В этом не могло быть никакого сомнения, выражение его лица было почти тоскливым, как будто он потерпел личную неудачу. Сначала Флер не могла этому поверить, но потом она подумала:
«Так, значит, он любит свою мать… любит и хочет сделать для нее все возможное».
И тут же лицо его приняло обычное непроницаемое выражение, как будто в доме закрылись ставни.
Флер гуляла в саду, когда увидела направлявшегося к ней по газону Энтони Эшвина. Она была рада его видеть и уже не скрывала этого от себя. Он шел с непокрытой головой и сигарой в зубах.
Миссис Митчэм спала, и Флер воспользовалась случаем выйти в сад и прогуляться к античному храму.
— Бархем сказал мне, где вы, — Энтони задержал ее руку в своей.
Обратился ли он к Бархему, чтобы узнать, где ее найти, подумала Флер, или чтобы достать себе еще одну из драгоценных сигар сэра Нормана?
Не сумев выдержать его дерзкий пристальный взгляд, она отвернулась, ощущая в то же время во всем теле приятное тепло.
Было приятно сознавать свою привлекательность, читать восхищение в мужских глазах; это было словно приход весны после долгих холодов со всеми их невзгодами и тревогами.
— Миссис Митчэм спит, — сказала она чопорно. — Когда в четыре часа она проснется, надеюсь, вы посетите ее. Она с нетерпением ожидает вас.
— Разумеется, я загляну к старушке, если это доставит ей хоть какое-то удовольствие. По правде говоря, я предпочитаю молодых женщин, цветущих как розы. Вы мне напоминаете розу в этом платье.
— Благодарю вас, — ответила Флер насмешливо, делая ему реверанс.
Он подхватил ее под руку и увлек за собой.
— Пойдемте взглянем на храм. Он полон привидений; я хочу, чтобы вы помогли мне разделаться с тенями прошлого.
— Что еще за привидения? — спросила Флер, смущенная его прикосновением, но неуверенная, стоит ли ей высвободиться.
— Блондинки, брюнетки, была даже одна рыженькая, — поддразнил он.
— Так много?
— Меня всегда учили, что чем больше, тем лучше. А вас разве нет?
— Разумеется, нет. Порядочных девушек так не воспитывают. Нужно сидеть дома и дожидаться, пока подходящий жених не свалится в каминную трубу.
— А если неподходящий влезет через окошко в ванной?
— Вот тут-то и начинаются неприятности, — сказала Флер, и они засмеялись.
Светит солнце, они молоды. Почему бы ей не избавиться от мрачных мыслей и горьких воспоминаний?
Но когда они оказались в уединении маленького храма и Энтони начал говорить о том, как прогнать призраков прошлого, Флер внезапно почувствовала, что ей не хочется продолжать этот флирт.
Энтони Эшвин не мог не нравиться, но за внешним лоском Флер начинала замечать мелкие подробности, бывшие, казалось бы, пустяками, но, при всей своей незначительности, раскрывавшие суть его характера.
Например, перед тем как войти в павильон, он бросил наполовину выкуренную сигару. Флер с трудом удержалась от замечания. Расточительность, пустая трата, причем чужой собственности.
И потом, его насмешки над сэром Норманом, тонкие, но весьма ощутимые, вроде: «Будем надеяться, что Мидаса сегодня не прельстит греческая архитектура».
«И почему они не могут оставить его в покое?» — думала Флер.
Сначала миссис Митчэм, а теперь Энтони — оба используют его тем или иным способом и при этом слова доброго о нем не скажут! Это несправедливо, нечестно.
И все же в присутствии Энтони ей было трудно не отвечать ему в том же духе, не поддаваться обаянию этого коварного обольстителя.
Это, конечно, была не любовь. Их общение доставляло ей такое же удовольствие, как красивый букет цветов или флакон дорогих духов. Сами по себе такие подарки мало что значат, но они приносят радость.
— Вы обворожительны, — говорил ей в это время Энтони. Флер отвернулась, потому что его губы были слишком близки к ней. — Если бы в этом доме жил кто-нибудь еще, кроме Нормана, у меня возникли бы самые худшие подозрения. В данной ситуации, однако, я постараюсь возместить его недостатки и постучу к вам сегодня вечером.
Было слишком явно, — что он имеет в виду. Флер отошла к окну.
— Вы ошибаетесь, — сказала она, стараясь говорить как можно более холодным тоном. — Я не та, за кого вы меня принимаете.
— Вы восхитительны, — заявил он, — и этого достаточно.
— Вы неисправимы, — вспыхнула Флер и добавила твердо: — Я вижу, что должна ответить вам ясно и недвусмысленно. Мой ответ «нет», но тем не менее я признательна вам за ваше внимание.
— Вы это говорите не всерьез.
— Очень даже всерьез.
— Для чего вы бережете себя? Для старости? Разве вы не читали, что написано на солнечных часах в розарии: «Спешите рвать бутоны роз»?
— Вы считаете себя розовым бутоном?
— Не себя, вас, — отвечал Энтони. Несмотря на ее сопротивление, он поцеловал ее пылко и страстно.
— Прошу вас… прошу… — умоляла Флер. Но Энтони только смеялся. Он целовал ее снова и снова, увлекая своей страстностью, безмолвно, но яростно пытаясь подчинить ее себе.
— Нет! Нет! Нет! — Флер изо всех сил оттолкнула его. — Я ненавижу вас! Я ненавижу всех мужчин!
— Я научу вас любить меня, Флер… позвольте мне научить вас.
— Оставьте меня! Я знаю, я сама виновата — я не должна была приходить сюда с вами.
— Вы избавили меня от призраков… Я очень благодарен. — В словах Энтони звучало притворное смирение.
Несмотря на решимость оставаться суровой, губы Флер дрогнули в улыбке.
— Мне пора домой, — сказала она, пытаясь сохранить остатки достоинства. — Сейчас уже больше четырех.
— Половина пятого, — торжествующе провозгласил Энтони, взглянув на свои часы.
