Я поняла, что сейчас, возможно, происходит убийство, и, хоть конечно отлегло, когда осознала, что прямая опасность миновала, но косвенная, пролонгированная, но от этого не менее ужасная в своей неотвратимости опасность наказания за содеянное, только приближается, судя по жестоким взглядам и резким добивающим движениям парней.
Я опять закричала, застучала в стекло, рискуя разбить, но ничего не добилась.
Вся драка с последующей подчисткой заняла от силы минут пять, но за это время я успела охрипнуть, ослепнуть от слез и сбить кулаки в кровь.
Когда двери внезапно разблокировались резким щелчком, я не выдержала и зарыдала в голос, набрасываясь на сунувшегося ко мне на заднее сиденье Глеба, лупя его ладонями по лицу и плечам, и бессвязно выкрикивая какие-то нелепые претензии. Короче говоря, истерика и отходняк от стресса во всей красе.
Глеб, не сопротивляясь и позволяя себя бить, только смотрел на меня острым, возбужденным взглядом, лишь иногда уворачиваясь от моей ладони, летящей прямо в лицо, и весело скалясь в ответ на бессвязные оскорбления, которыми я осыпала его и Давида.
Я не заметила, что Дзагоев уже сел за руль, выехал прочь со стоянки, несясь на бешеной скорости в черной осенней ночи, не заметила, что Глеб совсем близко, наоборот, радовалась, что могу до него добраться, побить, высказать все, что думаю о нем и его дружке.
Я задыхалась, крича, что ненавижу их, что как они могли оставить меня, запереть, что надо было просто уезжать, что теперь будет? А друг они убили кого-то, да и сами могли пострадать, или пострадали? Руки в крови все, и ссадины на лицах, и дураки они дикие такие, и как так можно: не думать ни о чем, а если узнают, это же крах всему, это же из спорта выкинут, это же доступ на соревнования закроют, о чем они думали, ввязываясь в драку, и глупые, малолетки, дураки…
И больше ничего не сказала. Глеб прервал мой бессмысленный, бессвязный поток, резко нагнувшись и силой целуя распухшие от слез губы.
Я сразу, вот в ту же секунду, словно ждала и не могла дождаться, обхватила его руками и ногами, вжалась всем телом, будто опасаясь, что исчезнет, что опять кинется вершить какие-то свои мальчишеские подвиги, и отвечая, яростно и отчаянно отвечая на жесткий, подчиняющий поцелуй, безудержным стоном вторя хриплому рычанию, позволяя уложить себя спиной на заднее сиденье, сдирая по пути куртку и футболку, потому что все в ссадинах, и крови, и плечи такие крепкие, и жесткие, и хочется трогать, ощущать, вдыхать…
Машина резко затормозила, задняя дверь распахнулась, Глеб приподнялся, упираясь взглядом в Давида, протянувшего ко мне руки:
— Сюда ее давай, — услышала я сквозь безумие, уже затопившее разум, низкий хищный рык, и через секунду меня уже укладывали на мягкую кожаную куртку, небрежно брошенную прямо на землю. Я застонала, не желая разрывать контакт с Глебом, но и не пришлось, потому что он выскочил следом, добавляя свою куртку к той, что уже лежала, и обрушиваясь на меня с бешеной неотвратимостью, опять целуя, опять утаскивая в бездну безумия, сладкого и порочного. Я не особо соображала, что происходит, в жарком дурмане, не замечая, холода осенней ночи. Потому что мне было жарко. Не просто жарко — горячо! Огненно! Я совсем мало времени пролежала на земле, ровно столько, сколько Давиду потребовалось, чтоб снять штаны и вытащить меня из-под обжигающего тела Глеба. Тот отпустил, переглянулся с другом, осмотрел растрепанную и ошалевшую меня бешеными глазами, позволил сесть к Давиду на колени, и я благодарно вцепилась зубами в крепкую шею, вымещая на нем оставшуюся истерическую злость.
А через секунду изгибаясь до земли, чуть ли не на мостик вставая, когда он резко, без подготовки, насадил меня на свой член. Здоровенный, жесткий, сразу проникший так глубоко, что я закричала от внезапной сладко-дурманящей боли и обхватила ногами мощную талию.
Глеб поднял меня с земли за плечи, зацеловывая шею, прижал к голой груди Давида, прижался сам к спине, раздирая на лоскуты когда-то белое платье. Давид выдохнул, пробормотал что-то на своем тягуче-гортанном языке, и двинулся во мне, выбивая второй за вечер крик. Который тут же заглушил Глеб, повернув мою голову к себе и впившись в истерзанные губы горячечным поцелуем.
Я завела руки назад, уцепившись за его немного отросшие волосы на затылке, до боли впиваясь ногтями, передавая таким образом малую толику того возбуждения и боли, что владели сейчас мной. Делясь своими эмоциями. И все равно этого было недостаточно! Потому что Давид, уже сорвавшись, задвигался так резко, жестко и сильно, что, если б не Глеб сзади, я бы точно упала, и попыталась бы избежать этого, исключительно инстинктивно, как жертва пытается избежать своего палача.
Но Глеб, словно стена монолитная, держал меня за плечи, перехватывал под грудь, скользя пальцами по напрягшимся соскам, пощипывая их и безостановочно что-то утешительно хрипя мне на ухо, я не могла разобрать фраз, только отрывочные слова:
— Девочка, вот так, вот так, хорошая такая, потерпи, вот так, хорошо же, да? Такая ты умничка, сладкая малышка, не кричи только сильно, а то мы на улице, помешают, а нельзя, мы же с Давой поубиваем всех, не кричи, сладкая такая, моя, наша…
Давид, не останавливаясь и не жалея, вбивался в меня своим огромным членом, пальцы жесткие на бедрах удерживали в нужном ему положении, причиняли боль, шепот Глеба, его грубые, но умелые ласки, его быстрые поцелуи и укусы — все это сводило с ума, окончательно лишало рассудка, оставляя только лишь первичное, животное, дикое. Принуждая хотеть большего, несмотря на уже полнейшую пресыщенность происходящего.
Давид, резко выругавшись по-своему, ускорился и быстро снял меня с себя, кончая на живот. Я не успела даже вздохнуть, как Глеб за бедра дернул меня сзади к себе, подмял и одним толчком вошел, заставив вскрикнуть от неожиданности и остроты проникновения. По-другому все было с ним, не так животно, как с Давидом, но не менее жестко. А я, несмотря на эту жесткость, кончила практически сразу, стоило Глебу сделать пару движений. И сначала даже не поняла, что произошло, что значили эти дикие сокращения и мгновенная потеря ориентиров, со сладким длительным послевкусием.
Я кричала. Опять кричала, сквозь широченную ладонь Давида, зажимавшую мне рот. Я плакала, от невыносимой новизны ощущений, от остроты эмоций, от их запахов, движений, хриплых голосов, утешающих, уговаривающих, от резких, болезненно-сладких движений внутри, дарящих вторую зарождающуюуся волну удовольствия. Меня подняли за плечи. Давид. Наклонился нежно и глубоко целуя, вытаскивая из меня очередной, уже совершенно сладкий стон, предвестник еще одного оргазма. Ладонь Глеба, неутомимо и жадно вбивающегося в меня, прошлась по изогнутой спине, собирая выступивший пот и прихватывая распущенные волосы, оттягивая назад. Давид отпустил меня и прижался опять налившейся головкой члена к губам. Я послушно открыла рот, позволяя брать себя еще и таким образом.
Свой вкус на нем ощущался странно, но приятно. Я не могла проявлять инициативу, потому что с таким размером единственное, что возможно было сделать, это пошире раскрыть рот и позволить иметь себя в горло.
