— Татьяна Викторовна! Может, принести вам что-то? Вы скажите, где задания лежат…
Очень вовремя, Катя!
Молодец!
На лицах парней синхронно отразилось удивление. Они переглянулись, потом опять уставились на меня. Уже ожидая объяснений.
— Нет, Катюш, спасибо. Я сейчас на сайт зайду, через мобильный, все им поскидываю на почту… Ты пока пей кофе, я ненадолго выйду, объясню, что и где брать.
— Хорошо…
Какое счастье, что Катя не стала уточнять, почему я не могу пригласить моих студентов в дом и объяснить им все в спокойной обстановке!
Потому что я бы затруднилась с ответом.
Я запахнула плотнее полы теплого халата, радуясь его вызывающей несексуальности, одарила парней нарочито злобным взглядом и вышла в коридор, прикрыв дверь.
Посмотрела на соседский глазок. Да, бабка сейчас прямо вывалится наружу. Вздохнула.
И молча пошла в закуток за лифтом. Там было даже уютно, стояли цветы и висела перекладина турника. И, самое главное, не было обзора из соседских квартир.
Парни, молча шагающие за мной и сверлящие своими волчьими взглядами, напрягали и вызывали дрожь во всем теле.
Мой Бог, только бы сил мне! Пожалуйста! Надо поговорить, они вынудили все-таки.
Невозможно бегать, нереально.
Никакого теплого одеялка. Надо встречать лицом к лицу опасность.
А они для меня сейчас очень опасны. Очень!
Я развернулась, сунула руки в карманы.
— Послушайте, что за цирк? Я же просила дать мне время!
— У тебя был вагон времени, Татьян Викторовна, — тихо сказал Глеб, переглянувшись с Давидом и, видимо, взяв на себя роль переговорщика, — мы ждали.
Давид ничего не говорил. Просто стоял, смотрел на меня. Так смотрел, словно уже давно раздел и поимел во всех позах! Черный собственнический взгляд пугал неимоверно, будоражил. И неизвестно, кто из этой парочки опаснее: Глеб, с его ласковыми интонациями, которым так и хочется поддаться, или Давид, с его давящим поглощающим взглядом.
— Я не намерена сейчас ничего с вами обсуждать. — Я решила прекратить это как можно быстрее, вернуться в квартиру, переживая, что Катя может выйти и услышать что-то. Да и вообще. Пора это все заканчивать.
— У меня в квартире человек, я должна идти. И прекратите меня преследовать! Это просто нечестно! И раздражает меня!
— А знаешь, что меня раздражает? — Давид заговорил так внезапно, что я даже не поверила сначала. Ну вот, а я-то понадеялась, что он так молчаливой скалой и простоит весь непростой разговор, собирая в голове нормальные цензурные русские слова.
Но он не только заговорил, но и двинулся ко мне, как всегда неожиданно и неуловимо быстро.
— Меня раздражает, когда я чего-то не понимаю. А я не понимаю. Чего ты хочешь? Почему бегаешь? Не понравилось тебе? Не так? Сильно слишком? Больно? Неправильно?
Ох ты ж е-мое! Какие мы разговорчивые внезапно! И, самое главное, в корень зрит!
Я замялась, решая, как сказать так, чтоб окончательно. Чтоб понятно.
— Тань, — Глеб тоже решил проявить активность, — мы ж тебе говорили, что все не просто так. Ты не знаешь ничего, Тань! Вообще ничего! Ты услышала глупый спор, обиделась, решила, что мы… Но это было давно, очень! И с тех пор…
Ой, ой, ой!!!
Надо это прекращать!
Они решили, что я обиделась на их спор? Что я из-за этого морожусь?
Надо скорее, как можно скорее их в этом разубеждать!
Но я не успела.
Пока Глеб говорил, яростно блестя глазами и жестикулируя, Давид, взгляд которого все темнел и темнел, становясь совсем черным, мрачным, хотя куда уж мрачнее, просто протянул лапу, сграбастал не ожидавшую подобного вероломства меня за затылок, и жадно поцеловал в губы.
Я взвизгнула от неожиданности, попыталась оттолкнуть, уперлась в широченные плечи ладонями. Бессмысленно! Все бессмысленно!
Давид другой рукой резко подхватил меня за талию и приподнял над полом, не отрываясь от жаркого исследования моего рта. Я задергалась всем телом, отказываясь слушать радостное гиканье организма, который откровенно наслаждался грубым поцелуем и вообще такой желанной близостью, и здорово мутил по этому поводу бедные поехавшие мозги двойной ударной дозой эндорфинов.
Тапочки мои полетели в разные стороны, а сзади с тихим, но отчетливым стоном прижался Глеб:
— Бляяя… Дава, решили же, сначала поговорим… Ну бляяяя…
И сам, в противовес стону, тут же с готовностью запустил обе своих разбитых ударным спортом лопаты под полы халата, не справившегося со своим функционалом антисекса.
Пальцы его моментально обнаружили все предательство моего тела, потому что залезли в трусы и нашли там потоп.
Он зло укусил меня в шею, прорычав с досадой:
— Дава, она, бля, мокрая! Пиздец, какая! Все это время! Херней страдала! А сама хотела! Ну что за баба?
Давид, оторвавшись наконец от моих истерзанных губ, глянул требовательно в глаза, встряхнул немного:
— Какого хера морозишся? Ведь хочешь?
— Нееет… — ну а что я могла сказать? Надо же было хотя бы попытаться? Хотя бы попробовать? Мозг приказал губам выдать "нет", в отчаянной, последней попытке спастись, но тело предательски задрожало, реагируя на черные глаза Давида и жесткие, такие нужные сейчас укусы Глеба, на его пальцы, уже там, уже внутри, которыми он вытворял такое, отчего глаза закатывались, и уже ничего не конролировалось, и забывалось, где я, что я делаю здесь, и насколько это все опасно, и пошло, и глупо, и бесстыдно, и…
И тут Глеб сменил пальцы на член, как-то особенно ловко меня на себя насадив, а я не успела даже понять, когда это произошло, потому что взгляд Давида гипнотизировал, сводил с ума. Глеб выругался тихо, но на редкость грязно, прижал к себе полностью, позволив только руки оставить на плечах Давида, и начал грубо и сильно двигаться, насаживая меня жесткими движениями яростно и болезненно, словно наказывая за непослушание. Он перехватил меня одной рукой за талию, прижимая к себе все сильнее, заставляя опираться, переносить вес на Давида, сунул пальцы другой руки, побывавшей во мне, мне в рот, и я начала сосать их, как безумная, пошлая потаскушка, не отрывая мутного горящего взгляда от лица Давида, наблюдающего за происходящим с бешеной жадностью.
Затем он перевел взгляд на Глеба, и проронил тихо:
— Наказать надо. Что врала нам, что не хочет.
Я уже мало что соображала, а то бы напряглась.
— Да… — захрипел Глеб, кончая, снимая меня с члена и передвая Давиду.
Тот оттянул резинку штанов, перехватил мое распаленное тело, не давая коснуться грязного пола босыми ступнями, и посадил на себя, проникая сразу, на всю длину, жестко, выбивая несдержанный стон. Первый за этот сумасшедший вечер.
