Я еле осознавала, что уже давно ноги мои не касаются пола, что Давид легко, без какого либо напряжения держит меня на весу, одной рукой подхватив под попу, и платье мое трикотажное, очень плотное, скрывающее все изгибы, давно сбилось на талии, колготки поехали стрелками по всей длине, частью зацепившись за клепки джинсов, частью разодранные грубыми пальцами. Давид смотрел все это время мне в глаза, молча, не реагируя на слова, мольбы, уговоры. И во взгляде его была темень непроглядная.
А я внезапно поняла, что, на самом деле, все это время он еле сдерживал себя, поэтому и сел специально подальше, напротив, чтоб не касаться. И все равно не удержался.
И поняла, что интуиция меня не обманула, и в тот, первый раз, когда он не сдержался и меня поцеловал прямо за столом, я была на волосок от позора, что мгновение отделяло всего лишь. Мгновение и его выдержка.
Ну а когда Глеб начал вспоминать наш общий первый раз, эта выдержка полетела к чертям. И у Глеба, и у меня. И у Давида.
И теперь все неслось скорым поездом, без возможности остановки.
Я выдохнула, принимая ситуацию такой, какая она есть. И сама потянулась к его губам. Хотела нежно, мягко, глубоко.
Не получилось.
Едва коснулась его губ, как меня буквально придавило к стене, размазало по холодному кафелю, а губы, горячие, жесткие, обожгли, подчинили, сразу же навязывая свой ритм, свою игру, и не игра это совсем была, а потребность, жесткая необходимость, жажда, от неудовлетворения которой умирают. А мы жили. Мы пили поцелуи друг друга, растворяясь, сходя с ума, теряясь в реальности, и я вообще не поняла, когда это произошло.
Когда мы стали едины.
Просто в один момент резкая боль и острое чувство заполненности заставили ахнуть прямо в закрывающие мне рот губы, потому что он был большой, очень большой, а я, несмотря на дикий, сжигающий голод, не до конца готовой к таким габаритам. Но даже эта боль, эта теснота и первые резкие грубые движения, были благом, были необходимостью. И, если б он вздумал сейчас остановиться, я бы точно умерла.
Но останавливаться Давид явно не собирался. Наоборот, перехватил меня поудобнее, насаживая на себя еще больше, еще плотнее, перехватил мои руки, заставляя обвить свою шею, прижаться всем телом, и начал двигаться, резко, жесткими тяжелыми толчками, выхватывая из моего рта хриплые вздохи губами, глуша их, делясь со мной дыханием, обжигающе-горячим, одним на двоих. Я не чувствовала неудобства, кафеля, по которому бешено елозила спиной, впивающихся в бедра заклепок от ремня на так и не снятых, а лишь приспущенных джинсах, собственного неловкого неустойчивого положения. Ничего. Кроме бешеных толчков, соединяющих меня с Давидом, кроме его сбитого распаленного дыхания губы в губы, кроме жестокого подчиняющего омута его глаз. Движения становились все мощнее и в то же время быстрее, дыхание все тяжелее, взгляд все чернее.
— Моя, моя, моя… — внезапно зашептал он исступленно, срываясь на колкие беспорядочные поцелуи щек, шеи, что-то шепча, мешая русские слова и свой певуче-гортанный красивый язык, голову мою окончательно заволокло дурманом, и я закричала, не думая о том, где я и кто я, и забилась в счастливых освобождающих судорогах, утаскивая своего любовника за собой в бешеный искрящийся оргазм. И до того это было невероятно, что на какое-то время нас вынесло из этого мира, утащило куда-то за пределы сознания.
А потом, фоном, стали проявляться звуки, осязание. Понимание.
Вот холодная кафельная стена за спиной. Вот горячие руки Давида. Вот его плоть, все еще находящаяся во мне. И мои ноги все еще обнимают его талию, сжимаясь тесно до судорог. И голоса. Дерганье ручки. Ой! Ойойойой!!!
Я завозилась в мощных, не желающих отпускать меня лапах, Давид нехотя отодвинулся, мягко спустил меня на пол, приподнял за подбородок, медленно, сладко поцеловал, не обращая внимания на возмущенные голоса людей с той стороны двери. Потом лениво поправил одежду, провел пальцами по моему платью, натягивая пониже, опять поцеловал, хотя я уже отклонялась, умоляюще шепча, чтоб прекратил, что нас сейчас арестуют, что позор какой… Он лишь мягко улыбнулся, успокаивая. И открыл замок, заслоняя меня широченной спиной от любопытных взглядов официантки и охранника.
Позади них стоял Глеб, ехидно лыбясь во все лицо. Давид, не отвечая на возмущения сотрудников ресторана, мотнул головой, и Глеб, подмигнув, отвлек их, пока я, красная, как рак вареный, выбегала прочь из помещения по направлению к двери. Ноги моей больше здесь не будет! Позорище, Боже мой, стыд какой!
Давид шел рядом, придерживая меня за локоть и заслоняя от досужих взглядов.
Уже возле машины нас догнал Глеб, судя по довольной физиономии, уладивший вопрос с администратором ресторана. Но все равно я сюда не зайду больше.
— Дава, бля, ты мне должен будешь, — хохотнул он, прыгая на переднее сиденье и подмигивая мне.
— Сочтемся, — солидно усмехнулся Давид, садясь за руль и выворачивая со стоянки.
— Мне домой надо, — торопливо заявила я, не желая уже на сегодня приключений.
— Нет уж, Татьян Викторовна, сначала договорим, — развернулся ко мне Глеб.
— Что? Еще одно кафе?
— Ну уж нет! На сегодня кафе хватит! А то таким макаром ни одного заведения в городе не останется, в которое бы нас пускали… Домой поедем. Ко мне. — Заявил Глеб.
— Нет! Нет! Меня домой везите! — Заупрямилась я, испытывая дикое волнение и стеснение. А еще прекрасно понимая, что меня ждет в его квартире. Опять. И злясь на свою блядскую натуру, которой, похоже, от этого понимания заранее остро так захорошело…
— Татьян Викторовна, нам все равно придется разговаривать. А тебе — отдавать мне должок.
— Какой еще должок?
— Узнаешь…
Глава 29
— Татьяна Викторовна, вы уже пришли? Доброе утро!
Я обернулась, невольно залюбовавшись сонным невинным ребенком, нежданно-негаданно поселившимся в моей квартире.
Катя улыбалась, смотрела на меня во все глаза и не задавала глупых вопросов. Просто радовалась тому, что я дома. Как приятно, Боже мой.
— Кофе хочешь, Катюш? Я с корицей сварила.
— Да, с удовольствием.
Я принялась за кофе, пока Катя умывалась. Открыла холодильник, задумчиво оглядывая полки. Да… Хозяйка из меня, конечно, та еще… Ну, бутерброды, пожалуй, смогу сделать. Главное, чтоб сыр не испортился.
Завтракали в молчании. Я, все еще погруженная в переживания веселой ночи и ее чудесных итогов, Катя — просто молча и не пытаясь лезть в душу. Хорошая девочка. Правильная.
Тишину разрушил звук сообщения.
"Выходи, коза".
Мой Бог! Юрик! Приехал! И не отзвонился! Мелкий гад! Как мне тебя не хватало!
— Катя, давай собирайся, Юрий Станиславович отвезет нас.
