Хорошо было без сотовых телефонов тогда, вот что скажу.
* * *
Была одна такая женщина, антиквар. Работала в Москве, а родом была из Хабаровска. Ее потом посадили на девять лет за поддельных Киселева и Орловского. Она всем говорила, что она – кандидат искусствоведения. А потом оказалось, что на самом деле она – кандидат в мастера спорта по пулевой стрельбе.
Когда ее пришли арестовывать, она отстреливалась из травмата.
* * *
Ходит у нас в профессиональной среде одна фразочка. Раньше, услышав ее, многие спокойно работали. Теперь она вызывает гомерический хохот. Вперемешку со слезами. Фраза такая: «Эта вещь умрет на стене». В девяностые-двухтысячные ее произносил продавец, желающий получить от эксперта положительное заключение на продаваемую картину. Означала она следующее:
– Ну что вы кобенитесь? Я уже нашел покупателя на картину. Вещь нашла своего хозяина. Она ему просто нравится! Он ее повесит на стену и будет ею любоваться. Никаких перепродаж, выставок, новых экспертиз. Дальше в ротацию не пойдет. Только через 50 лет ее со стены снимут, когда будут его наследство делить. Не волнуйтесь, подписывайте экспертизу! Никто не будет вглядываться, перепроверять.
Как вы понимаете, в последние годы эти картины с подписанными экспертизами постоянно всплывают, хоть 50 лет и не прошло. И приносят подписавшим экспертам большую головную боль. Хохот и слезы.
* * *
По второму-третьему кругу в свободную продажу (помимо картин, которые все-таки не «умерли на стене») часто поступают вещи другой категории, объединенные общей проблемой. Нет, они подлинные, но проблема эта большая – раз уж мы говорим об идиотах в арт-бизнесе.
Вот приносят мне картину, кладут на стол – я вижу, это великолепная вещь, музейного уровня. Но 10–15 лет назад, при предыдущей предпродажной подготовке, чьи-то шаловливые ручки решили картину обновить, сделать покрасивше. И вылили на нее потоки, литры синтетического лака! Этот лак такой удобный, в баллончиках продается, пшик-пшик на картину – и она сразу яркая такая становится, блестит, как будто ее нормально почистили.
И вот смотрю я на эту картину, превосходную по живописи, и вижу, что она практически убита этим лаком, который впитался в краску. Просто есть такая фигня – физика называется. Произошла диффузия. За годы, как лак очутился на поверхности, он впитался очень глубоко (а баллончики эти появились в 1970-х годах, и его сразу начали применять не по делу). Делаешь химический анализ картины, и все пробы показывают, что по составу картина относится к семидесятым годам. Хотя тебе твои глаза совершенно достоверно подсказывают, что это XIX век. Но с «химией» у нас спорить не принято, она считается финальным вердиктом.
А нормально снять этот лак при реставрации – невозможно, потому что он просочился так глубоко, что снимается вместе со всеми поверхностными лессировками. С изображения исчезают все нюансы, полутона. С другой стороны – и оставлять его нельзя, потому что лак невероятно желтеет, и картина полностью меняет цвет.
И вот сидишь ты над этой отличной картиной, испорченной навеки, и горюешь. Недавно опять был такой случай – позвала коллегу, и мы рыдали вдвоем.
* * *
Случай не со мной был, но показательный, в контексте обсуждаемой темы. Человек получил от дедушки наследство – квартиру, набитую антиквариатом. Много было живописи. Авторы – крепкий второй ряд, очень достойные имена. В основном этюды. Казалось бы – продавай и радуйся. Но дедушка-засранец считал себя не просто коллекционером.
Он считал себя реставратором!
Синтетический лак, о котором я говорила, он не использовал – у него была другая фишка. Он сам чистил, сам подновлял. Но главная беда – он дописывал то, что считал утратами, блеклым или недоделанным.
И подписи!
Этот доморощеный реставратор прописал все подписи художников.
Обвел их сверху новой краской, чтобы было почетче, покрасивее.
Не смывается.
Полсотни картин погубил. Никто покупать с «фальшивыми» подписями их, конечно, не будет.
Помню, я еще молодушкой была, как писал великий украинский поэт Евгений Гребёнка. Работала в государственной экспертной организации (не буду называть, но выбор их небольшой, сами знаете). Частный клиент решил оформить на свою свежую покупку все необходимые бумаги. Приносят ко мне картину, чтобы я экспертизу подлинности сделала. Смотрю – очень милая работа, небольшая, с лист бумаги размером, рамка красивая. Прекрасный уровень для антиквариата, такое хорошо продается, кабинеты украшать удобно, дарить. Автор ее был какой-то их ахрровцев – то ли Кацман, то ли Иогансон. Очень приятная вещь, с подписью. Смотрю в микроскоп – все хорошо, подлинная наверняка.
Переворачиваю – а там инвентарник. С одной стороны – это значит точно подлинник, не ошиблась я. С другой – типичная «у меня для вас плохая новость». Наличие инвентарного номера означает, что вещь происходит из какого-то музея, наверняка – государственного. Как продавец и покупатель этой «новости» не заметили? Возможно, по дурости и безграмотности. Еще есть вариант – просто не поняли, что эта надпись обозначает. Это ведь не обязательно текст формата: «инв. № 12345 ГТГ», наводящая на подозрения знакомыми сочетаниями букв.
Может быть все гораздо проще, например, просто четыре цифры. И это ты, как эксперт с большой насмотренностью, просто знаешь, что таким тонким округлым курсивом и красной краской подписывали картины в императорском Эрмитаже в определенные десятилетия XIX века.
Ну вот, смотрю я на этого «кацмана», а может, на «иогансона», не помню уже подробно. Начинаю размышлять, из какого он музея может происходить. А у меня, для сравнения, имеется под рукой папка фотографий его картин из российских музеев, в том числе и съемок оборота. На моем подопечном написан инвентарник, скажем, «31415». А вот я беру фото «иогансонов» из одного сибирского музея, где его работ несколько десятков штук. Разглядываю инвентарные номера на этих картинах: и вот, тем же шрифтом они подписаны – одна «31414», а другая «31416» и так далее, по порядку, потому что при советской власти их описывали подряд, как единый корпус наследия художника. Очевидно, что мой бесхозный «иогансон» – именно из этой обоймы, хотя в свежей описи фондов музея такой картины не имеется.
Беру телефон, звоню им, в этот сибирский музей. Говорю: «Знаете, я, кажется, нашла картину, которую у вас украли!» Думала, они там обрадуются (молодая, говорю, была, опыта мало). А они чуть ли не материться начали: «Мы этот этюд 10 лет назад уже списали как утраченный при пожаре… ну чего вы лезете, москвичи, тоже мне…»
За прошедшие годы такие случаи еще не раз повторялись. И всякий раз оказывается, что найденная картина давным-давно списана как погибшая при пожаре, наводнении-переезде.
Что обычно дальше бывает? Музей, откуда вещь пропала, получает люлей от министерства. Мое начальство от министерства получает благодарность на гербовой бумаге и вставляет в рамочку. Мне тоже обычно люлей доставалось: «Чего ты так долго копалась? Что, раньше не могла выяснить, откуда картина? На что время вообще тратила?» Ну, и перед этим, конечно, кому-то крайнему – обычно мне – выпадает печальный жребий позвонить честному покупателю, просто решившему сделать на свою покупку честную бумагу о подлинности. И сказать ему про две новости, хорошую и плохую. Покупатель начинает возмущаться, паниковать – и ему уже кто надо объясняет, что лучше не возникать. И просто спокойно «подарить» свою честную покупку обратно государству.
