Оказалось, эта девушка приехала только вчера. Звали ее Ольгой. В домике в это время находились два её брата – Васёк лет 12-ти и Витёк лет 10-ти и мать, которую соседи звали Емельянихой. С ней я уже не раз встречался по пути на работу и здоровался. Все они жили на деньги еще одного члена семьи – девушки лет 18-ти по имени Нюся. Она трудилась на шахте сортировщицей угля. Мать Ольги подробно расспросила меня о моих родных и особо поинтересовалась моим заработком. Я ушел, получив приглашение заходить к ним почаще. И с этого дня я стал регулярно видеться с Ольгой, не допуская по отношению к ней никаких вольностей, которые неизбежны между симпатизирующими друг другу молодыми мужчиной и женщиной. Кажется, это удивляло мою собеседницу.
Постепенно узнал от Ольги о её семье. Оказалось, она русская родом из деревни в Курской области. В 1929 году семью раскулачили, и отец со своими братьями приехали и устроились работать в шахте. Построили хаты. Однако в конце 30-х годов отец и его братья умерли от силикоза, и семья стала жить очень бедно. Ольга проучилась в школе только 7 лет. В конце лета 1942 года немцы увезли ее в Германию, откуда она и возвратилась и, конечно, еще нигде не работает.
В октябре 1945 года важным событием для меня и других бывших пленных стало получение временных – на один год – военных билетов. С этих пор мы стали считаться демобилизованными (уволенными в запас). Этот документ был пока единственным, удостоверяющим нашу личность. В том же месяце я получил несколько писем от родных, и мне так захотелось скорее уехать домой. Моё желание еще более усилилось после второй скверной выходки Ивана Утюка. Перед своим выходным днём он возвратился поздно ночью и начал шуметь и громко петь. Из-за этого мы проснулись и никак не могли уснуть. Не выдержав, я попросил Ивана лечь спать, так как всем нам предстояло рано вставать и идти на работу. Но в ответ услышал от Ивана страшную брань. Иван кричал, что я «не имею теперь права им командовать, как раньше у немцев, у которых был холуём и измывался над пленными, и что меня за это надо судить и повесить». Галиев и Юров соскочили с постелей и быстро раздели и уложили Ивана на койку, и вскоре он уснул. На следующий день, когда мы вернулись с работы, отрезвевший Иван извинился перед нами за вчерашний поступок, заявив, что вообще не помнит, о чем говорил. Это, конечно, не избавило меня от мыслей, что Иван может повторить нечто аналогичное, если не худшее.
Посетив очередной раз почту и просмотрев на ней несколько центральных газет, я наткнулся на единственно возможный для себя выход из положения – в одной из них писалось, что тысячи демобилизованных военных – бывших студентов вузов и техникумов возвратились на учёбу. Кроме того, отмечалось, что в учебных заведениях отменена плата за учёбу и теперь все успевающие студенты получают стипендию. И тут я подумал, ведь я тоже бывший студент, и, поскольку у меня сохранилась зачётная книжка, вопрос только в том, что я был в плену. Поэтому написал письмо во Всесоюзный комитет по делам высшей школы Совета Министров указав, что в октябре 1941 года добровольно, с IV курса Московского института стали ушел в армию, воевал, но в мае 1942 года в большом окружении попал к немцам в плен. Хочу знать, могу ли я тоже вернуться на учёбу в свой институт. Примерно через месяц пришел ответ: «После прекращения Вашей службы в Красной армии и при отсутствии поражения в правах Вы будете иметь возможность продолжить свою учёбу в Институте стали. Зав. Отделом тяжелой промышленности Г. М. Фомин». Поскольку учебный год 1945–1946 уже давно начался, можно было рассчитывать лишь на следующий учебный год.
Проработав ночью в забое с 4 на 5 ноября и поспав с утра, я, как всегда, отправился после обеда на почту, но сначала зашел к слесарям, чтобы сменить или переточить затупившиеся коронки. Подойдя к шахтоуправлению, увидел толпу женщин и мужчин, которые смотрели на прикрепленный к столбу большой красочный плакат с фамилиями передовиков труда. К великому удивлению, я заметил и свою фамилию. Оказалось, что к 7 ноября я выполнил норму на 150 процентов и заработал в октябре 1750 рублей – немалые деньги.
Среди женщин, смотревших на плакат, были также мать Ольги Емельяновой и её сестра Нюся, которые похвалили меня и, как бы шутя, сказали, что за это с меня полагается. Поэтому, отработав ночь на 7 ноября, который был объявлен Днем повышенной добычи угля, я занес к Емельяновым полученные в буфете шахты кусок сала и всю порцию хлеба. Они оказались очень рады этому и предложили мне чарку самогона, но я отказался и отправился спать. В дальнейшем я часто приносил им излишек хлеба.
Ноябрь и декабрь 1945 года запомнились мне тем, что многих мужчин из общежития увели жить «примаками» местные молодые женщины – вдовы и девушки. Из нашей комнаты первым подался к молоденькой и интеллигентной русской девушке, проживавшей с матерью, по-видимому, бывшей учительницей, татарин Галиев, хотя он и был малограмотен и даже не мог как следует говорить по-русски. Ожидалось, что вот-вот уйдет от нас к Ганне и Иван Утюк. Но этого не произошло из-за внезапно изменившейся ситуации. Однажды вечером мы увидели, как мимо нашего общежития проехала телега, на которой с большим багажом сидела очень красивая и хорошо одетая девушка. Ивана потрясла эта девушка, которая, по его словам, лицом и комплекцией показалась ему очень похожей на покойную жену. Поэтому на работе он подробно расспросил о девушке её отчима. Тот сказал, что падчерицу зовут Люба. Как и многие девушки, она была депортирована в Германию и сейчас возвратилась с множеством хорошей одежды и другого добра. Теперь её следовало устроить на работу или выдать замуж за «хорошего», много зарабатывающего и красивого парня. Тут же договорились, что Иван придет в хату отчима девушки и он познакомит молодых людей друг с другом. Скоро Иван и Люба поженились и устроились в отдельной комнате хаты отчима. Я иногда заглядывал к молодым по приглашению их самих или дяди Любы, эрудированного человека, которому я почему-то понравился и с которым мы часто беседовали о жизни, о текущей политике и о других вещах. Пристроился жить у учительницы-вдовы и мой соплеменник – Роман Никитин. К наступлению Нового, 1946 года в нашей комнате остались только я, Юров и Силаев. И жизнь в общежитии, где не было ни радио, ни книг, ни газет, ни шахмат или шашек, ни кино после ухода соседей, стала для нас еще более скучной и унылой.
В третьей декаде ноября я, к великой радости, получил от мамы увесистую посылку. В ней были: теплая фуфайка, старая мохнатая шапка отца, которую я отдал в Москве дедушке Матвею, отправляя его на родину, красноармейская гимнастёрка, принадлежавшая брату Геннадию, его же суконные брюки навыпуск и по паре шерстяных носков, рукавиц и теплого нижнего белья. Кроме них в посылке находился большой комок оригинальной чувашской колбасы-шортана. Такая колбаса могла храниться долгое время даже при плюсовой температуре. Кстати, эта посылка дошла до меня всего за 5 суток.
В свои свободные часы я продолжал встречаться с Ольгой. Я чувствовал, что она ждет от меня главным образом не просто разговоров, а нечто другого, определяющего её дальнейшую жизнь. Она даже сказала: «Вот, ребята ходят ко мне и один из них просит моей руки, но я не знаю, как ему ответить. А ты молчишь, хотя всё зависит от тебя». Разумеется, я тоже тянулся к ней, но сделать решительный шаг воздерживался, рассчитывая на лучшее будущее, чем жизнь в унылом шахтёрском посёлке. Мне хотелось стать инженером, а это требовало, чтобы я пока оставался холостым. К тому же было ясно, что у нас нет настоящей любви друг к другу. Но так продолжаться больше не могло, и скоро я поступил, как часто бывало, по принципу – «куда кривая выведет».
