Вдруг до меня донесся резкий запах бензина, вероятно, вытекшего из кабины грузовика. И тут же в голову пришла мысль, что бензин может вспыхнуть и вызвать страшный пожар и даже взрыв. Я мог оказаться в пламени пожара или в очаге взрыва. Поэтому с невесть откуда взявшимися силами я быстро вылез из окопа и побежал в более безопасное место.
Между тем немецкие самолеты развернулись для новой атаки. На миг мне вспомнилось, как однокурсник по институту Лёва Гробман на трудовом фронте при воздушных налетах прикрывал голову металлической частью лопаты. Я автоматически поступил так же и достал из потайного карманчика мамин талисман. Нажав на него указательным пальцем правой руки, я произнес тихо, но уверенно заклинание, которое в переводе на русский язык звучит примерно так: «Я останусь целым и невредимым. Я одержу, одержу победу над опасностью».
Неожиданно рядом со мной оказался старшина Ермаков. Он что-то говорил, но я ничего не слышал. Вдруг метрах в 40 от нас взорвалась бомба. Я почувствовал на правой стороне спины, в нескольких местах, резкую, но не очень сильную боль, будто от уколов тонкими иглами. Позднее выяснилось, что боли в спине и небольшое кровотечение были следствием проникновения в тело очень мелких осколков. Они оставили на гимнастерке и нательном белье почти незаметные дырки. Шерстяной свитер в тот день я не надел, благодаря чему он благополучно сохранился в вещевом мешке. Примерно через полгода две-три осколочные частицы вышли из спины сами, а другие товарищи извлекли булавкой и иглой. К счастью, каким-то чудом слух у меня неожиданно полностью восстановился.
После налета среди обломков грузовика мы обнаружили изуродованные тела Чижа с обширной раной на груди и Лёни. Голову мальчика полностью снесло осколком. Рядом лежали два серьезно раненных бойца пулеметного расчета.
Увидев бездыханное тело Лёни, Ермаков зарыдал, восклицая с отчаянием: «Это я тебя погубил! Зачем я не оставил тебя дома! А где же наши самолеты, почему они не защищают нас!» Я не мог этого вынести и отошел, едва сдерживая слезы.
Грузовик с пленным и его охранниками был также превращен в обломки. Возможно, немцу пришлось принять смерть от своих же самолетов! Но мне было не до того, чтобы выяснять его судьбу.
Оба наших орудия уцелели при налете. Убитых не было. Три грузовика зенитной батареи стояли на прежних же местах. Мне не осталось ничего другого, как явиться в распоряжение своего непосредственного командира – лейтенанта Кирпичёва, и я отравился к пушке первого взвода, боевым расчетом которого при всех сегодняшних налетах командовал лично сам лейтенант. Кирпичёв направил меня на помощь водителю Журавлеву, чтобы привести в порядок автомашину, пострадавшую при налете.
Обходя воронки от бомб, я прошел уже около половины пути, когда вдруг услышал душераздирающие стоны и увидел молоденького, моего возраста тяжело раненного лейтенанта, пытавшегося ползти, лежа на спине. По-видимому, он служил где-то в штабе, так как был одет в новенькую зеленую гимнастерку не с темно-зелеными – полевыми, а с малиново-красными петлицами и в темно-синие брюки-галифе, заправленные в добротные, начищенные до блеска, черные хромовые сапоги. Гимнастерка на нем была посредине разорвана. Широкий («комсоставский») темно-коричневый поясной ремень с латунной пряжкой в виде большой пятиконечной звезды был также разорван. На животе у лейтенанта зияла огромная рана, из которой вытекала кровь, оставляя на зеленой траве красную полосу. Самым ужасным оказалось то, что у раненого из распоротого живота вывалились кишки, тянувшиеся за ним по земле. Заметив меня, несчастный лейтенант стал просить слабеющим голосом: «Товарищ, товарищ, умоляю тебя – ради Бога, застрели меня!» Потрясенный увиденным и не зная, чем помочь обреченному на смерть, я добрался до грузовика медсанчасти, вокруг которого находилось более десятка раненых. «Там умирает лейтенант!
Помогите, помогите ему!» – закричал я, увидев пожилую медсестру и показывая ей, где находился раненый. Едва я добрался до своего грузовика и не успел еще подкрепиться «сухим пайком», как появились два немецких самолета. Мы с Журавлевым бросились в поле в разные стороны. Мне попалась на пути воронка от взрыва, я быстро впрыгнул в нее. Известно, что такое место являлось самым подходящим для спасения, поскольку вероятность точного попадания в воронку бомбы или снаряда ничтожно мала. К счастью, самолеты совершили только облет местности и удалились.
Выбравшись из воронки, я прошел, наверное, не более 20 метров и упал, споткнувшись об кочку. Подняться и идти дальше не было ни сил, ни желания. Я решил немного отдохнуть под теплыми лучами солнца и заснул под щебетание птиц, жужжание пчел и стрекоз, оживших с прекращением оглушительного шума. И мне было все равно, идет война или нет.
Проснулся я из-за того, что кто-то сильно тряс меня. Это оказался Вася Трещатов, звавший меня: «Юр, проснись, вставай! Пойдем хоронить ребят, попрощаемся с ними!» Я с трудом встал на ноги и поплелся с другом туда, куда он указывал.
Эта безвестная могила после войны наверняка не сохранилась, и родные Чижа, вероятно, так и не узнали, что останки их близкого человека истлели в земле совсем недалеко от его родной деревни.
После похорон наших павших товарищей командир батареи Сахаров объявил, что мы должны срочно сняться с позиций и ехать на восток. Бойцы и командиры забрали из машин свои шинели, вещевые мешки, сумки с противогазом и личное оружие. При этом я с ужасом обнаружил, что моей винтовки в кузове нет: по-видимому, её кто-то взял по ошибке, так как в кузове осталась одна винтовка, не имевшая ствольной накладки. Делать было нечего – пришлось взять эту винтовку и надеяться, что подмену не заметят.
Немного отдохнув, весь личный состав батареи занялся снятием с позиций обоих орудий и погрузкой ящиков со снарядами на грузовики. Чистить стволы орудий не стали из-за отсутствия времени. Пока мы вели погрузочные работы, водители автомашин отправились к разбитому при бомбежке грузовику ЗИС и выбрали из обломков отдельные части и детали, которые еще могли пригодиться.
К рассвету 20 мая мы доехали до участка железной дороги между станциями Первомайский и Тарановка и далее – до села Алексеевка, около которого в поле увидели множество больших брезентовых палаток с красным крестом сверху. Оказалось, что там устроен полевой госпиталь. Там мы оставили тяжело раненных, а одного товарища забрали с собой по его настойчивой просьбе. После полудня оказались снова у села Лозовенька. На этот раз нашему взводу отвели для пребывания крайний двор с небольшой хатой, крытой соломой.
К вечеру я совсем обессилел; санинструктор Федоров, измерив мне температуру, нашел, что она упала до опасного уровня – ниже 36 градусов. Я совсем не хотел есть, во рту сильно горчило, всё время мучила жажда, с головы клочьями лезли волосы. Лейтенант Кирпичёв приказал Федорову отвести меня с необходимыми сопроводительными бумагами и приехавшего с нами раненного бойца, которому стало хуже, в полевой госпиталь, находившийся недалеко от нас. Там мы застали страшную картину: внутри палаток и вне их сидели и лежали на земле раненые, везде были лужи крови, грязь и человеческие испражнения. Увидев эту обстановку, я решил, что ни за что здесь не останусь, да и Федоров сказал, что из-за переполненности госпиталя меня – обычного больного, не нуждавшегося в хирургической операции, принять не могут, но дали с собой немного хинина.
