Мы вернулись в часть почти ночью. Меня радостно приняли обратно и отправили спать в какую-то хату с разбитыми стеклами. Кирпичев настоял, чтобы я выпил 100 граммов водки, закусив сухариком и кусочком сала. Я выпил с сахаром кружку горячего и крепкого чая, вскипяченного в котелке над костром. Утром 21 мая мне стало гораздо легче, появился аппетит, настроение улучшилось.
Глава XV
21 мая после завтрака лейтенант Кирпичёв приказал нашему орудийному расчету сменить в первом огневом взводе второй расчет, уже находившийся двое суток на боевом дежурстве. Я, как всегда, сел в «кресло» второго наводчика. В то же время смененный боевой расчет приступил к рытью нескольких длинных и глубоких укрытий, а также индивидуальных защитных окопов. Имелось в виду, что при налетах и минометно-артиллерийском обстреле все, кто находился у пушки, могли бы спрятаться.
Мы были твердо уверены, что для немцев не осталось незамеченным скопление в Лозовеньке и вокруг села наших отступающих войск, особенно пехоты, танков и другой боевой техники. Самолеты немцев вот-вот могли начать налеты, пользуясь ясной погодой и полным отсутствием нашей авиации. Немецкие пилоты, конечно, знали и о слабой эффективности наших зенитных батарей. К тому же зенитчики, как я уже упоминал, не имели достаточно орудий и боеприпасов, в т. ч. снарядов, способных полностью разрушить или воспламенить обстреливаемый объект.
Примерно в 9 утра, когда мы только-только закончили очистку ствола пушки, появилось около 15 немецких бомбардировщиков-штурмовиков и самолетов других типов. Они резко снизились и начали атаку. Пикируя, как обычно, с громким ревом сирен, самолеты на бреющем полете обрушились на плохо замаскированные автомашины и на окопы. Они сбрасывали небольшие осколочные и зажигательные бомбы и поливали нас струями пуль.
Наше орудие и пушка второго огневого взвода, которыми на этот раз командовали оба взводных командира – Кирпичёв и Алексеенко, быстро открыли огонь по целям в основном короткими очередями. Нас поддержали зенитчики другой батареи, по-видимому, относившейся к 198-й отдельной танковой бригаде и расположенной на противоположном конце села. Повела огонь и еще одна батарея, стоявшая далеко в поле где-то южнее Лозовеньки. Стали стрелять из винтовок и карабинов орудийные расчеты, свободные от пушек, а также другие военнослужащие. Начался оглушительный грохот от стрельбы и взрывов бомб, поднялась страшная пыль, застилавшая глаза.
Пули несколько раз просвистели рядом с нашей пушкой, однако никого не задели. Не пострадало и второе зенитное орудие, но около десятка хат и дворовых построек, крытых в основном соломой, загорелись от зажигательных бомб. Сквозь грохот послышались стоны раненых и причитания женщин. Громко замычали коровы, завизжали свиньи, заблеяли овцы и козы, закудахтали куры и зогоготали бродившие возле речки гуси. Налет авиации длился около 15 минут, а мы постреляли по самолетам не более 10 минут, экономя снаряды. Ни одного самолета сбить не удалось. Потери убитыми и ранеными от воздушного налета понесли главным образом пехотинцы. Но среди пострадавших оказались также местные жители, не успевшие спрятаться в погребах или в подвалах. Нас немного утешило то, что никто из личного состава батареи не получил даже маленькой раны.
Когда все стихло, к нам подошел командир батареи старший лейтенант Сахаров, напомнивший нам о необходимости экономить боеприпасы и вести огонь более точно. Комиссар батареи политрук Воробьев, наоборот, вел себя со всеми очень участливо, нашел для каждого много хороших, теплых слов. Он сказал мне, что знает о моем вчерашнем посещении госпиталя и нежелании остаться там. Он поинтересовался моим самочувствием и пожалел, что из-за сложившейся ситуации мы не можем заняться выпуском «Боевых листков».
Пришло обеденное время, однако после пережитого и гибели товарищей у многих не было аппетита. Но я заставил себя поесть, чтобы окончательно не обессилеть. К удивлению многих, и первое и второе блюда были мясными, и в них находилось даже больше мяса, чем следовало. Оказалось, что это конина. Одну из наших лошадей тяжело ранило осколком бомбы, а потом бойцы пристрелили ее, чтобы бедное животное не мучилось зря. С раненными лошадьми на фронте почти всегда поступали аналогичным образом, так что кониной мне пришлось питаться много раз.
После обеда мы рассчитывали немного передохнуть, однако сделать это не удалось: снова появились немецкие самолеты. И опять все происходило почти как в первый раз: мы постреляли немного и снова безуспешно, стали свидетелями гибели людей, автомашин, пожаров и т. д. В этот раз я заметил, что самолеты, пролетая над полевым госпиталем, где я вчера побывал накануне, почему-то не сбросили на него ни одной бомбы. Неужели они обратили внимание на большие красные кресты на палатках и проявили гуманность?
При этом налете я лишился своего старшего товарища – Михаила Дмитриевича Журавлева. Как мне рассказали очевидцы, Михаил Дмитриевич и молодой шофер Загуменнов, с «бедфорда» второго огневого взвода, занимались у речки ремонтом грузовика. И как раз в это время налетели самолеты, которые сразу засекли четкий объект для нанесения удара. Бомба разнесла автомашину и тяжело ранила в грудь Михаила Дмитриевича. Случайно уцелевший Загуменнов прибежал к санинструктору Федорову и вместе с ним принес на носилках истекавшего кровью Михаила Дмитриевича, который находился в полном сознании. Он отказался от отправки в госпиталь, заявив, что ему все равно больше не жить, и попросил его не тревожить. Он успел попрощаться с товарищами и скончался на их глазах. Услышав о смерти друга, я не смог сдержать слез: мне было очень жаль друга и горько, что не сумел побыть с ним в последние минуты его жизни.
Вечером без особой церемонии прощания – без речей и оружейного салюта – погибших завернули в шинели и зарыли в окопе. Было сказано, что это временная могила и что позже всех перезахоронят. Посетив Лозовеньку снова более чем через четверть века, я убедился, что местные жители перезахоронили тела всех погибших в большой братской могиле в центре села.
В течение ночи с 21 на 22 мая в село и его окрестности продолжали прибывать отступавшие войсковые части, а некоторые из прибывших ранее начали покидать Лозовеньку и двигаться дальше на восток – к реке Северский Донец. До самого рассвета и на западе, и на востоке небо освещали ракеты. После завтрака я отправился на речку умыться и до блеска начистить речным песком котелок, кружку и ложку, а также побить вшей на белье. На речке я неожиданно встретился с Василием Алексеевым. Мы с ним с удовольствием побеседовали на языке своих матерей и милого детства, почувствовав себя как бы в ином мире. Мы вспомнили свою дорогую малую родину. Суждено ли нам вернуться туда после войны? Василий сказал, что наши судьбы целиком находятся в руках Всевышнего – Асло Туро: как Он решит, так и будет. И с этим мой соплеменник удалился, и больше никогда я его не видел. Что с ним стало, не знаю…
Вскоре на село опять налетела большая группа немецких самолетов. Как мне тогда показалось, они атаковали берега речки, заросшие кое-где зеленой лозою или ивой (наверное, отсюда село и получило название – Лозовенька) где сосредоточились пехотинцы. И снова повторилось почти то же самое, что и вчера: налет длился не более 20 минут, пока самолеты не израсходовали полностью свой смертоносный груз. Обе пушки постреляли по ним короткими очередями, но толку от огня, как и раньше, не оказалось никакого. Хорошо еще, что осколки от бомб и пули не задели орудия и грузовика. Ранения получили: тяжелое – парторг батареи Агеев, а легкое – трое бойцов. Двух раненых отнесли на носилках, а двое других пошли своим ходом в полевой госпиталь, посещенный мною два дня назад.
