В момент моего крайнего отчаяния, уже после полуночи, кто-то несколько раз потряс меня. Это оказался Вася Трещатов: «Юр, ты жив, не ранен?» «Да, да, жив, не ранен, но всё болит и не могу даже шевельнуться», – ответил я. «Меня послали искать уцелевших и способных двигаться, – продолжал Вася. – Сбор намечен около нашего грузовика. Но те, кто сейчас не в состоянии идти, потом будут выбираться из окружения самостоятельно. Я скажу Кирпичёву, что не нашел тебя. Дай Бог, еще увидимся», – сказал напоследок Вася. Я захотел задержать друга и сказать ему, чтобы он помог мне выбраться из окопа и пойти с ним вместе. Но Вася уже скрылся в темноте. И я не знаю, что с ним потом стало.
После ухода Васи я моментально уснул. Под утро слышал стрельбу километрах в двух или трех и сзади, и спереди моего окопа. Я окончательно проснулся, услышав громкие голоса и крики. Высунулся из окопа и увидел, что по проселочной дороге к Лозовеньке движется колонна наших безоружных военнослужащих в сопровождении немецких конвоиров. В колонне были и раненые, а тяжело раненных несли на плащ-палатках. Некоторые разместились на повозке, запряженной лошадью, вместе с нашим медицинским работником.
Когда колонна проходила мимо наших разбитых зенитных пушек и окопов, какой-то пожилой солдат прокричал: «Эй, ребята, есть там кто живой или раненый? Выходите и присоединяйтесь к нам. Война для нас кончилась». За этим призывом сразу последовали выкрики по-немецки: «Э, э, руссэ, руссэн, Иван, Иванс, коммт раус, коммт, люос, люос, лебхафт, сдавайсь!», «Эй, эй, русский, русские, Иван, Иваны, выходите, идите, скорее, скорее, живее, сдавайсь!»
Однако из наших окопов никто не откликнулся и не вышел. Колонна медленно прошла мимо, а я, потрясенный увиденным и еще больше – услышанным, совсем растерялся, не зная, как следует поступить. Я решил воздержаться от каких-либо действий и подождать: «Может быть, все еще обойдется и без сдачи в плен?» Через некоторое время я снова выглянул из окопа и увидел, что со стороны Лозовеньки к присоединяется другая. Возможно, это были военнослужащие, которые в ночь с 23 на 24 мая вышли из села, чтобы пробиться из окружения, но их попытка окончилась неудачей. После того как вся большая колонна военнопленных скрылась из виду, направляясь, по-видимому, на какой-то сборный пункт, по дороге начали курсировать в обе стороны немецкие мотоциклисты, а с востока на запад шли вражеские пехотинцы. Но это продолжилось недолго…
…И тут я сделаю замечание к одному факту. Он относится к отечественной литературе, в которой описываются бои с немцами. Дело в том, что всегда масса наших воинов, включая в их число и воевавших тогда писателей и журналистов, рассказавших в разное время о войне, не знала немецкого языка, а тем более – его тонкостей и нюансов. Поэтому выкрики немцев, произносившиеся как «Russe, Russen, los, los, heraus, heraus», переводы которых на русский язык я выше уже привел, слышались возбужденным боем в те моменты нашим людям чаще всего как слова «Рус, рус». Особенно это имело место, когда эти выкрики сопровождались сказанным немцами дополнительно громко и ломано русским словом «Сдавайсь!». Наверное, именно по этой причине фактически во всех отечественных литературных описаниях, особенно касающихся ближнего боя между немецкими и советскими воинами, утверждается, что немцы якобы всегда окрикивали наших людей словами «Рус, рус».
…Когда всё вокруг стихло, я, наконец, высунулся из своего окопа и осмотрелся. Оказывается, я вырыл себе окоп на самом опасном месте – в нескольких шагах от складированных ящиков со снарядами, и они рвались почти рядом со мной. Вокруг меня картина была ужасной. На искореженной платформе первой пушки, которую я обслуживал вчера, свисало совершенно почерневшее и частично обуглившееся тело Виктора Левина, а рядом на земле виднелось также почерневшее тело заряжающего пушку Егора Зорина, на котором сохранились куски шинели и пилотки. Возле второй пушки лежали трое, тоже сильно изуродованные, поэтому издалека я не смог опознать, кто это был. За второй пушкой стоял выведенный из строя грузовик, ранее тащивший это орудие. А грузовика, принадлежавшего нашему, первому огневому взводу, на месте не оказалось. Вероятно, мои товарищи по батарее пытались уехать на нем ночью. Однако вряд ли их попытка казалась удачной – я насчитал более десятка разбитых и частично сгоревших автомашин. Земля возле окопов была изрыта воронками от взрывов как немецких, так и наших снарядов, а все поле стало черным из-за образовавшейся золы.
Едва я подумал, что же мне делать дальше и куда податься, как на дороге появилась группа наших пленных, но небольшая, в сопровождении лишь одного конвоира. Она двигалась как попало, и солдаты тихо разговаривали между собой. В той группе я заметил знакомые лица, в том числе – подносчика снарядов второго орудия украинца Ересько, с которым я часто общался, когда он навещал своего земляка – пулеметчика Чижа.
Размышляя над случившимся, я пришел к мысли, что, наверное, и мне не избежать плена. «Почему же все сдаются, а мне нельзя этого сделать?» – спросил я себя. И тут же ответил на этот свой вопрос: «Можно, так как после полностью проигранного сражения другого выхода, чтобы остаться в живых, уже не осталось. Предпочесть плену самоубийство, чего от нас требуют воинские уставы, не может быть и речи. Стоит жить дальше хотя бы для того, чтобы увидеть, как и когда закончится эта проклятая война». «Но если я сдамся, и особенно, если сделаю это один, как со мной поступят немцы? Немцы же, и главным образом молодые, – воспитанники Гитлера, т. е. ярые фашисты, точнее – нацисты. Сейчас они представляют собой нацию, ненавидящую другие народы и больше всех – евреев, цыган и русских. Они хотят отнять у них землю и поработить, а евреев – вообще уничтожить. Меня же они, естественно, примут за русского, могут предположить, что я комсомолец. Поэтому мне ждать от них поблажек не придется. Если по моим документам они узнают, что я действительно комсомолец и к тому же добровольно ушел в армию, то могут с ходу расстрелять. Следовательно, я должен предварительно избавиться от комсомольского билета и красноармейской книжки. Так и сделал – зарыл на дне окопа. Относительно своей профессии можно честно сказать, что я студент, и предъявить студенческий билет. Зачетную книжку, с несохранившейся фотографией, можно будет назвать обычным блокнотом, так как там уже записано много домашних адресов друзей и знакомых. А к моим студенческому билету и личному метрическому свидетельству немцы, вероятно, не придерутся. На вопрос, в какой части я служил, какой её номер и кто ею командовал, придется ответить правдой, надеясь, что к зенитчикам немцы не будут иметь слишком больших претензий». Я решил сдаться в плен не с поднятыми руками, что унизительно, а более «благородным» – парламентерским способом, с флажком из белой ткани, для чего можно использовать носовой платок.
Я взял с бруствера шомпол от сгоревшей винтовки и привязал к нему двумя концами носовой платок. Теперь оставалось только ждать, когда опять появятся немцы.
Глава XVII
Я перепоясался своим широким ремнем и выглянул из укрытия. В это время три человека свернули с дороги к нашему разбитому грузовику. Один из них взобрался на кузов, подал оттуда какие-то вещи, а два его товарища вложили их в рюкзак. Потом человек, находившийся на кузове, слез с него, надел рюкзак за спину, и все трое направились прямо к моему окопу.
