Утром в понедельник 8 Марта (никто тогда не вспомнил, что это Международный женский день) мне опять пришлось сопровождать шестерку пленных, транспортирующих парашу. И снова, бросив меня одного рядом с пустой бочкой, вся шестерка, не обращая внимания на мои протестующие крики, устремилась на грядки с луком. Однако теперь хозяин застал воров. Он заметил вчерашнюю потраву и поэтому пришел на огород пораньше, чтобы поймать грабителей. И это ему удалось. Он стал кричать, что будет жаловаться фельдфебелю Хебештрайту. Но мы не стали обращать на него внимания и быстро вернулись в гараж.
На другой день после отправки основной массы пленных на работу собрали в отдельную группу лиц, которым требовалась медицинская помощь. Фельдфебель, проводя осмотр, с большим сочувствием отнесся к Михаилу Ивановичу Снопкову, у которого разболелись зубы. Но в медсанчасти оказать помощь Снопкову не смогли и порекомендовали повести его завтра к стоматологу в город. Когда из медсанчасти с листком назначения фельдшера я зашел в караульное помещение, то увидел там того самого огородного хозяина, который сегодня утром грозился пожаловаться на нас фельдфебелю. Кроме обоих этих лиц, других немцев в помещении не было. Фельдфебель молча положил мой листок на стол, потом взял свою плётку с хлыстом и совершенно неожиданно трижды ударил меня по спине. От боли я едва не потерял сознание. Повернувшись к жалобщику, фельдфебель спросил его: «Ну, как, ты теперь доволен?» А тот, совсем растерявшись от увиденной сцены, сказал: «Зачем же ты его так, ведь он совсем не виноват. Его не было среди воров, наоборот, он просил их не ходить на огород». «А пусть научится заставлять людей подчиняться себе», – ответил фельдфебель.
От такого поступка коменданта я потерял самообладание и заявил, что впредь отказываюсь выполнять функции полицая и служить переводчиком. Выскочив из помещения, я побежал в ближайший ангар, где в это время товарищи разгружали грузовик с контейнерами. Ребята сразу пристали с вопросом, что со мной произошло, но у меня не было сил отвечать им, и они оставили меня в покое. Кто-то принес мне махорочную цигарку.
Покурив, я немного успокоился и стал думать, что же делать дальше. От безысходности появилась безумная идея – сейчас же убежать из лагеря, даже без личных вещей. Поэтому я встал и отправился к воротам, чтобы исполнить задуманное. Однако передо мной вдруг появился запыхавшийся фельдфебель, который удержал меня и негромко, униженно попросил: «Пожалуйста, прости меня, Юа, я с тобой очень плохо поступил, но я не мог иначе, ведь у меня среди немцев много недругов».
После этих слов я еще больше растерялся и не знал, как же мне теперь быть. Но фельдфебель, ободряя меня, добавил, что больше не будет заставлять меня заниматься работами, где требуется командовать пленными: «Для этого ты еще слишком молод и неопытен. Поэтому останешься только переводчиком». И от этих слов мне стало легче и я почти успокоился. Затем фельдфебель сказал, чтобы я никому из пленных, а особенно немцам, не говорил, что он просил у меня прощения.
…Однако о том, что я был избит фельдфебелем, к вечеру так или иначе узнали все пленные в лагере и весь персонал его охраны, а также аэродрома. Пленные это поняли по моему внезапному появлению в ангаре в подавленном состоянии и приходу за мной коменданта, а немцы – по рассказам хозяина огорода своим знакомым. Но немцы, конечно, не знали, что фельдфебель просил у меня прощения. О подробностях моего избиения фельдфебелем и его извинении я все же рассказал некоторым соседям по комнате.
После ужина ко мне зашла вся шестерка пленных, которая утром выносила парашу, чтобы выразить мне сочувствие поблагодарить за то, что я их не выдал фельдфебелю. А М. И. Снопков горько пошутил, что я «в условиях неволи героически отметил Международный женский день 8 Марта». В общем, всё происшедшее со мной укрепило мой авторитет среди товарищей.
Утром 9 марта после поверки и отправки пленных на работу фельдфебель распорядился, чтобы я отправился в город в качестве переводчика со М. И. Снопковым к стоматологу. Он попросил передать Михаилу Ивановичу, чтобы тот хорошо помылся, привел в порядок свою одежду и обувь. Сопровождать нас в городе поручено конвоиру – старшему ефрейтору Михаэлю Шлихту, направленному в наш лагерь для прохождения дальнейшей военной службы после госпиталя.
Часам к 10 мы тронулись в путь – зашагали в город вверх по Казарменной улице. При этом, как положено, я и Снопков шли по мостовой, а Шлихт с винтовкой – по правому тротуару. Для меня и Михаила Ивановича это короткое «путешествие» стало первой почти свободной – без нахождения в строю – прогулкой по немецкому городу. И всё в нём было нам интересно: и редкие прохожие, и начинающие расцветать незнакомые деревья и чистота вокруг. Люди, останавливаясь, смотрели на нас, но заговаривали только с конвоиром.
Стоматолог жил с семьей в собственном красивом двухэтажном особняке, на первом этаже которого был зубоврачебный кабинет с обставленной комнатой ожидания. После осмотра рта Снопкова стало ясно – зуб надо удалить, что врач и сделал совсем не больно для пациента. Мы поблагодарили стоматолога, а Шлихт рассказал ему о порядке оплаты. Снопков был несказанного рад удалению зуба, уже давно не дававшего ему покоя. Он сказал мне, что два дня назад он намеревался просить сделать эту операцию двух лагерных… сапожников – Бердникова и Дудникова. Они уже не раз благополучно вытаскивали сапожными клещами больные зубы пленным, конечно, без всякого обезболивания, но с дезинфекцией инструмента ацетоном, выдаваемым для разведения сапожного клея. Фельдфебель впервые отправил со мной пленного к немецкому стоматологу, но позже я еще несколько раз водил к нему товарищей вытаскивать и пломбировать зубы.
…Кстати, с обоими сапожниками, имевшими одинаковые же немецкие клички Шустер, т. е. Сапожник, я нередко общался в свободное время. Старший из них – Петр Романович Бердников – был уроженцем села Верхние Карачары Воронежской области и председателем местного колхоза, а Василий Иванович Дудников – москвичом, который в 1937 году работал прорабом при перемещении здания Московского Совета на улице Горького (ныне Тверская, 13). Оба были очень добродушными людьми и отличными рассказчиками. Кроме сапожных работ, они еще умели хорошо стричь волосы ножницами.
На обратном пути от стоматолога конвоир неожиданно попросил меня остановиться и посидеть на скамейке, наслаждаясь свежим воздухом и солнцем. Пока мы отдыхали, конвоир рассказал нам о себе. Родом он был из деревни недалеко от Каменца. В конце июля 1941 года в каком-то городке в Белоруссии он гулял в компании своих солдат с местными молодыми женщинами. Сильно запьянев, он потащился с одной из них в укромное местечко. Однако это кончилось для него очень печально: девушка незаметно сняла с его ремня штык и всадила его почти в сердце. Прошло много времени, пока товарищи хватились его и нашли его уже без сознания. Почти два года ему пришлось пролежать в госпиталях. Он понимал, что во всех бедах виноват сам и Бог его наказал.
Этот охранник неизменно хорошо относился к пленным, и ему дали кличку Миша, чем он был очень доволен… А фельдфебель, как и обещал, освободил меня от всяких полицейских функций.
…В один из воскресных дней я по приглашению Миши Федерякина побывал в лагерной кухне. Миша показал мне имевшееся там кухонное оборудование, включая котлы с электронагревом, и различный инвентарь. Специальными ножами помощники Миши чистили кольраби, брюкву и картофель и резали лук, а в другой комнате занимались мясом, мукой и еще чем-то. Почти до конца плена на кухне работали 5 человек: житель украинского села Александровка Огиенко Алексей Никонович (его прозвища Алекс и Толстяк), благополучно вернувшийся домой из плена; зарегистрировавшийся Сорокиным выходец из деревни Зазыблино Смоленской области Маленков Иван (по прозвищу Иван Маленький); Дмитрий Львов, о котором я ничего не знал; житель Кировской области Соколов Иван (прозвища – Вятский и Идётё из-за его вятского акцента); и Гудовичев Анатолий Михайлович, проживавший в городе химиков Дзержинске Горьковской (ныне Нижегородской) области, получивший прозвище Косолапый, за то, что двигался как увалень.
