Октябрь прошёл у нас без особых событий, достойных упоминания. Нередко случались дни, когда не было никаких работ. Но без работы такую массу людей держать не полагалось. Поэтому фельдфебель и мастера придумывали какие-то совсем никому не нужные занятия. Например, заставляли рвать траву, выравнивать лопатами и граблями плац, посыпать его песком. При этом мастера просили нас ни в коем случае не стоять, а хотя бы делать вид, что работаем: «Начальство увидит, всем попадёт за безделье». Доходило до того, что когда копали землю, то один пленный кидал её полупустой или почти пустой лопатой к соседу, а тот – обратно к нему и т. д.
В таких случаях многие пленные очень часто отпрашивались у мастера или часового сходить в уборную и по дороге «пропадали», залезая в мусорные секции или заходя в воинские кухни и столовые в поисках окурков и остатков еды.
7 ноября 1943 года советский праздник Октябрьской революции совпал с выходным днем. Утром, когда часовой Вилли Нииндорф, удалив с двери барака замок, объявил нам подъем, я поздравил товарищей с этой знаменательной датой. Вилли поинтересовался, что же я «очень высокопарно» сказал своим товарищам при его появлении. Я честно признался, что поздравил их с революционным праздником.
Вечером перед ужином члены моего «колхоза» по инициативе сапожника Василия Дудникова и больших любителей спиртного Лёни Маляра и Василия Серёгина решили отметить праздник, «как полагается». Сапожник налил всем из бутылки «по глотку» ацетона, заставив разбавить эту отраву водой, из-за чего жидкость стала белой. Мы чокнулись, сказав одновременно «С праздником!» и выпили эту гадкую смесь. Затем поели сваренный на печи в большом тазу картофель и попили чай с хлебом и маргарином. На следующее утро, к моему удивлению, никаких признаков отравления ни у кого не обнаружилось. Между тем праздник продолжался далее с бутылкой самогона, которую Мише Федерякину преподнесли русские девчата из-под Курска. Предлагали выпить и мне, но я отказался, боясь этого после принятой накануне дозы ацетона. А 8 ноября старший ефрейтор – шлёнзак сообщил нам потрясающую новость – Красная армия освободила Киев. Об этом немецкие газеты и радио промолчали.
9 ноября фельдфебель Хебештрайт направил на кухню в распоряжение Миши Федерякина пять человек, включая Ивана Игнатьева и Толю Шишова. Им предстояло доставить на грузовике от двух поставщиков из соседних деревень партии картофеля, кольраби, брюквы, моркови и других овощей, а также некоторые другие продукты.
На второй день работы этих товарищей на кухне Аня большая, из-под Курска, вручила им бутылку самогона. Выпив её, ребята сильно запьянели и начали «бузить». Воспользовавшись отсутствием часового, они зашли в соседнюю столовую и стали грубо приставать к посетителям, особенно к немкам. Оба громко матерились по-русски и пытались запугивать женщин скорой расправой над ними советских солдат. Шеф столовой прибежал в караульное помещение и доложил обо всём фельдфебелю Хебештрайту. Тот срочно послал в столовую двух солдат. Обоих бузотеров и всех работавших в столовой привели в комнату фельдфебеля. Вызвали и меня. И не успел я войти, как фельдфебель огрел меня плеткой по спине. Затем, повторяя удары, он кричал: «Это тебе за них – сволочей, которых ты не воспитываешь! Сколько можно тебе повторять, чтобы ты не давал им делать глупости! Пусть они тебе расскажут, что натворили!» С этими словами, не дав мне ничего сказать в ответ, фельдфебель прогнал нас от себя. Часовой Вилли, похлопав меня по плечу в знак сочувствия, загнал всю провинившуюся компанию в барак.
Товарищи сняли с меня рубашку и увидели на спине кровавые следы побоев. Сосед по нарам Поп вытащил из своего мешка пузырек с йодом и, смазав раны, опять сказал: «Всё в руках Божьих, надо потерпеть». Мне пришлось просить товарищей впредь не подводить меня – ведь за их глупые выходки приходится отдуваться мне. Но до конца плена фельдфебель больше не поднимал на меня рук и даже почти не повышал голос при всех провинностях – не только моих личных, но и моих товарищей.
На следующий день на утренней поверке фельдфебель напомнил, что я и другие товарищи вчера были им наказаны, но далеко не так крепко, как следовало бы. Если подобное безобразие и иные недопустимые поступки повторятся, то наказание будет очень суровым – виновных отправят в штрафной или в концентрационный лагерь. Все сказанное фельдфебель попросил перевести, но не меня, а Сашу Зинченко, что тот и сделал.
Ноябрь подошёл к концу. И вот в один из вечеров после ужина пришёл в барак старший ефрейтор Куле и передал распоряжение – следовать за ним к фельдфебелю. Товарищи это услышали и подумали, что фельдфебель опять будет за что-нибудь избивать меня плёткой. Поэтому они сразу бросились ко мне, чтобы помочь хорошо одеться – дали мне надеть под мундир еще какую-то одежду, чтобы удары не причиняли особо сильной боли. К счастью, на этот раз фельдфебель вызвал меня не как мальчика для битья. Фельдфебель сообщил, что командование не считает возможным дальнейшее пребывание на аэродроме не только советских, но и голландских военнопленных. По мнению фельдфебеля, в связи с «временным» неблагоприятным положением на фронтах данный аэродром хотят превратить из учебного в боевой, предназначенный для истребителей и штурмовиков. Для нашего содержания выделен бывший танцевально-театральный и банкетный зал в Гостином дворе деревни Цшорнау. Но человек десять по разным причинам отошлют в другие команды. Утром при построении он сделает этот отбор. А пока попросил сообщить товарищам только о предстоящем переселении и добавил, что для переселения надо подготовить жилое помещение, построить кухню, соорудить выгребную уборную, сделать проволочное ограждение вокруг лагеря и пр., что займет больше месяца. Завтра же для этих работ он направит в Цщорнау группу голландских военнопленных соответствующих специальностей, а позже – и советских.
Когда я возвратился в барак, товарищи кинулись ко мне с вопросом, за что и сильно ли избил меня фельдфебель. Но по моему виду поняли, что этого не произошло.
Утром, кажется, 29 ноября, фельдфебель выбрал и вывел из строя 9 человек. Среди них оказались: двое бузотеров в столовой, больной экземой на руках Кондратенко, возвратившийся на днях из госпиталя в Шморкау Плехов, трое с кличками – Комиссар, Француз и Поп и еще двое пленных. Я ожидал, что фельдфебель скажет, почему оставляет этих людей, но этого не случилось. Удивился, что фельдфебель не назвал десятого человека.
В обед мы узнали от работников кухни совершенно неожиданную новость. Оказалось, фельдфебель вызвал к себе повара Мишу Федерякина и отправил его с вещами в сопровождении неизвестного конвоира в какой-то другой лагерь. Таким образом, Миша оказался десятым высылаемым из лагеря пленным. Лишь через несколько дней я осмелился спросить фельдфебеля о причине высылки Миши. Он ответил, что русским нельзя «охмурять» немецких женщин, а Михаэль этим принципом пренебрёг, поэтому удаление его от паршивой бабёнки было для него единственным спасением. Судьба Миши все же оказалась печальной – из плена он не вернулся.
Новым шеф-поваром вместо Миши Федерякина фельдфебель назначил работавшего там же Алекса (или Толстяка) – Алексея Никоновича Огиенко, а его помощником – работавшего вместе с ним Ивана Сорокина (фактически Маленкова). На освободившуюся должность рядового кухонного работника пошёл по моей рекомендации Вятский – Иван Соколов. Иван был худощав, подвижен и силен физически – иногда один распиливал на чурки двуручной пилой стволы деревьев и раскалывал топором чурки с множеством крепких сучьев.