— Выговорилась? — спрашиваю по возможности мягко.
— Нет еще! Я только начала! — она ходит по залу туда-сюда, заламывает локти, я терпеливо жду, скрестив руки на груди и оперевшись о стену: — Ты чудовище!
— Далеко не всегда.
— Ни одному твоему слову нельзя верить!
— Бывает, что блефую, — киваю.
— Ты думаешь только о себе!
— Это правда.
Она вздрагивает и смотрит на меня, грудь часто вздымается, протест и презрение читается на лице.
— Позволь продолжить за тебя, — говорю невозмутимо: — честь моя далеко не стеклянная, ударам подвергалась разным — как видишь, не рассыпалась. Клиенты мои чистотой помыслов не отличаются. Больше месяца я получаю письма с угрозами расправы и знаю, за что. А еще я до смерти боюсь.
— Чего же?
— Боюсь, что не смогу уберечь тебя.
— Что тебе до меня? Какое тебе дело до того, что со мной станет?! — каждое ее слово излучает вызов. Самая смелая и безрассудная женщина в моей жизни. — Какой-то магазин одежды! Какая-то женщина, с которой пару раз почпокался! И которая, по твоим же словам, так себе старалась. Что. Тебе. До меня?! — она все сильнее распаляется.
— Ты знаешь ответ, — я подхожу к ней почти вплотную, она напрягается, но ни на шаг не отступает.
— Не знаю, — упирается до последнего. И я позволяю ей выиграть, потому что она — самый последний человек, с кем бы мне хотелось сражаться.
— Я влюбился в тебя, Лидия, — говорю совершенно искренне, она замирает. — Сначала в твой мягкий голос и острое чувство юмора, затем — в потрясающее тело и запах кожи. А следом — в тебя всю. Влюбился и ничего не могу с этим поделать. А если уж совсем честно, то я перестал с собой бороться.
Мы смотрим друг на друга, глаза у обоих дикие. Она теряется, я сам не ожидал от себя столь легкомысленной откровенности — изначально цель разговора была иной, но не жалею. Взрослым людям не должно быть стыдно за чувства, тем более такие сильные.
— Своей извращенной адвокатской любовью? Побуждающей мучить и издеваться? — говорит менее уверенно, но все еще пытается продолжать ссориться. Мне остро хочется ее обнять и заверить, что все будет хорошо. — Осаживать и демонстрировать свое превосходство?! Афишировать пренебрежение? — она снова плачет, слезы катятся по щекам, отчего веснушки становятся темнее — В этом заключается твоя любовь, Андрей?
— Да, — делаю паузу, мне самому горько, но спорить бессмысленно. Я не хотел давить на нее, не собирался вываливать свои беспощадные мотивы. Продолжаю совсем тихо: — Поверь, иначе бы я даже пальцем не пошевелил.
На целое мгновение нам обоим становится больно в груди.
— А я тебя ненавижу, — повторяет, качая головой. Она хмурится, для убедительности ногой топает. Глаза округлила, между нами такое напряжение, что не остается сомнений — что-то случится, миром такие прения не заканчиваются. — Меня тошнит от тебя. С такими, как ты, я не хочу иметь ничего общего.
— Это был бы самый лучший для тебя вариант, — киваю, послушно соглашаясь.
Она с размаха ударяет по моей груди ладонями, я не шевелюсь, мои руки по швам. Просто стою рядом и пожираю ее глазами. Пальцем не трогаю, и после ее слов первым уже не коснусь, как бы сильно ни хотелось. Как бы ни горела кожа от потребности, ни ныло внутри от тоски, что загнали друг друга по разным углам. Если во мне и есть что-то хорошее — что ж, я отлично это что-то спрятал от нее. Могу собой гордиться, любить меня не за что.
— Тебе воздастся за все, — выплевывает мне в лицо.
— Даже не сомневаюсь.
В следующее мгновение она кидается мне на шею, а я обнимаю ее так крепко, что рискую переломать все косточки. Губы находят губы, мы закрываем глаза и сплетаем языки уже не пробуя, а выпивая друг друга.
У меня такого не было, я предпочитаю домашних и тихих женщин, противостояние предпочитаю на работе, дома должно быть мирно и спокойно.
Я целую ее так, словно мы действительно сгорим через минуту. Она обхватывает меня ногами, сжимает изо всех сил, поощряя на большее. Жадность и страсть, какое-то обреченное удовольствие.
Блть, прямо в здании суда, в святом для меня месте, где я ни разу не солгал. Она абсолютно точно ведьма, моя ведьма.
Впечатываю ее в стену, осыпая безумными поцелуями лицо и шею.
— Любишь — докажи, — шепчет мне на ухо. Дрожь пробегает по телу. Я целую и целую ее разомкнутые губы, обнимаю крепче. Я думал, что уже никогда не испытаю ничего подобного. Мне казалось, во мне давно атрофировалась та часть души, что отвечает за чувства. Оказывается, она закрывалась на ремонт. Как не вовремя он закончился. Как все это не вовремя.
— Я дам тебе козырь, — шепчу в ее шею. В ответ она кивает. Неловкие движения, опускаю ее на ноги, только чтобы стянуть с нее брюки и расстегнуть ремень на своих. Она справляется с моей ширинкой, и я снова подхватываю ее на руки, прижимаю к стене и, замешкавшись буквально на секунду, вхожу одним медленным толчком, выбивая воздух из ее легких с тихим глубоким стоном.
Она откидывает голову на стену, смотрит в потолок и пытается расслабиться.
— Смотри на меня, — приказываю тихо, но настойчиво. Она не реагирует. Я беру ее подбородок пальцами и заставляю Лидию поймать мой взгляд. — Это я, смотри на меня и расслабляйся. Теперь все будет хорошо, Яблочки. Все будет хорошо. Я тебя не обижу. Я остановлюсь, если ты попросишь. В любую секунду.
Она кивает несколько раз и мягко улыбается, после чего я начинаю двигаться. Сначала плавно, давая ей время привыкнуть. Зачем, понимая, что ей нравится, резче и сильнее.
— Я же говорила, что это будешь ты. Если я вдруг позволю… только ты, — на выдохе, сладко. Сжимая меня там, обнимая руками и ногами. А потом мы целуемся. Все как в тумане, сладком, необходимом обоим. Ее стоны и жар дыхания на моей шее, ее напряжение на пике удовольствия. И ее слова сразу после того, как я сдаюсь на ее милость, сходя с ума от опустошающего оргазма: — Я сберегу этот козырь.
Я закрываю глаза и улыбаюсь.
— Пользуйся, как посчитаешь нужным.
Теперь под присягой мне уже не подтвердить, что когда я спал с женой доверителя, я не знал, кто она. Знал. Еще как знал. Рыжая прекрасная клякса на моей совести.
Жизнь нужно строить так, чтобы если кто-то и мог при желании уничтожить мужчину, так это только его женщина. И кажется, я, наконец, готов пойти на этот риск во второй раз. Наверное, мне было немного страшно. Никому никогда не признаюсь, но… любить страшно. Потому что я… стреляный воробей. Я знаю каково это — потерять близкого человека, по-настоящем родную душу. Сходить с ума от ощущения полного абсолютного бессилия. Невозможности больше быть рядом. Нет теплой руки, не кому позвонить или обнять ночью. Только место на кладбище, к которому ноги сами знают дорогу, черная плита и чувство вины с утра до ночи. Злость, агрессия — все бессмысленно, потому что с радостью бы отдал жизнь за человека, да не существует таких торгов. Выспорил, выменял, пошел бы на любую сделку — но такого суда не существует. Что может быть страшнее для мужчины, который не смог уберечь свою семью?
