Вообще-то ай-ай именно так и видит, даже делает снимки, а также с чудовищной скоростью, буквально мгновенно, обрабатывает их, но сейчас его связи встраиваются в мой мозг, а тот старается адаптировать пришельца, мозг уже горит, словно под череп вливают расплавленное олово.
Смутно понимаю, начался конфликт между машинной логикой и человеческим сознанием, что опирается на древнейшие инстинкты, а те не поддаются никакой логике, законности и правильности…
Я задыхался от жгучей боли, перед внутренним взором открываются чудовищно прекрасные картины вселенной, микромира, квантовой упорядоченности, там тоже, оказывается, есть логика и предсказуемость, но когда больно моему животному телу, то гори оно все пропадом, я хочу прекратить эту боль любой ценой…
Терпи, сказала моя то ли животная суть, то ли холодный разум, иногда они работают плечом к плечу, ты уже видишь то, чего не могут другие.
Я терпел, свое тело тоже чувствую иначе, это целая вселенная, с квадриллионами только нервных клеток и квинтиллионом связей между ними, во всей нашей галактике нет столько атомов, как нервных узлов в моем мизинце, и все это противится вторжению нейроморфных связей, а я уговариваю, что пришел не враг, а друг, как большинство живущих в нашем теле бактерий и вирусов, что хоть и чужие, но свои…
Выныривал я с нечеловеческими усилиями, принуждая вернуться в простенький мир, в котором родился и жил, не подозревая о его крайней серости и предельной примитивности.
Комната с низким потолком, аппаратура, которая только что казалась ультранавороченной, а сейчас не сложнее веника, Сокол, Валентайн, Карпов, Шенгальц, Уткин, Диана, все исхудавшие за ночь, с ввалившимися глазами, смотрят с жалостью, как на онкобольного, проживающего последние часы жизни.
Южалин и Барышников с другой стороны кресла всматриваются в мое лицо с тревогой, Марго вскочила и ходит по кабинету, заламывая руки, как тургеневская девушка.
Вроде бы прошли годы, как я ощутил чудовищно могучий зов искусственного интеллекта последнего поколения, все это растянувшееся время пытался по частям интегрировать его в себя, а потом срастить со своим человеческим мышлением.
– Как вы, ребята? – спросил я и не узнал свой сиплый, как с перепоя, голос. – Сокол, у тебя опухоль в печени. Мелкая, но все же. И камни в желчном.
Он вздрогнул.
– Что?.. Шеф, ты… как?
А Валентайн попросил дрожащим голосом:
– Шеф, вы хоть глаза откройте, а то страшно…
Диана метнулась ко мне и, отпихнув Сокола, наклонилась над моим лицом. Я медленно поднял тяжелые веки, что в самом деле не мешают видеть все, в том числе и сквозь стены. Веки вообще-то для защиты глазных яблок от пыли и грязи, но и это теперь для меня не проблема.
– Шеф, – произнесла она шепотом, – ты… вернулся?
– Я и не уходил, – ответил я. – Хотя я сейчас везде, где электроника… и даже электричество. И теперь мои связи можно обозначить числом Грэма…
Отвечая, наконец ощутил мертвое, как колода, тело. Оказывается, руки и ноги прикованы, а тело надежно схвачено и зафиксировано в области пояса стальными захватами.
Мысленно отключил их и заставил убраться в свои гнезда. Глаза всех в ужасе расширились, такое не предусмотрели, я должен был оставаться прикованным, пока не убедятся, что я безопасен.
– Апокалипсиса не будет, – прошептал я. – Все теперь… будет… правильно.
Подниматься не рискнул, тело может не быть таким послушным, как мозг, хотя и тот все еще бурлит и пытается жить сам по себе.
– Шеф?
– Мы живем в чудовищно прекрасном ужасе, – ответил я, стараясь, чтобы голос звучал не чересчур быстро, у нас теперь разное ощущение времени, – вы еще не видите, но придется…
Плечи передернулись при воспоминании о страшной борьбе, когда мощь искусственного интеллекта старалась подчинить как меня, так и мое человеческое сознание, так мне казалось, не сразу понял в том адском вихре, что вовсе не искусственный интеллект пытался, это я сам жадно и хаотично вбирал в себя то, что называем таким термином, ошалевший от возможности все на свете видеть, понимать и чувствовать.
Взгляд сам собой скользнул к левой руке, там окровавленные пластыри от запястья и чуть ли не до плеча на местах поспешных уколов.
– Плохо было?
Сокол встрепенулся и сказал с жаром:
– Шеф, да ты чуть коньки не сдвинул! Прямо распадаться начал!.. Почти буквально. То сердце отказывало, то дыхание замирало… А что в мозгу, что в мозгу! Аппаратура чуть с ума не съехала!.. Кое-что пришлось отключить, а то бы все здесь горело, как на поверхности Солнца. Как ты сейчас?
Диана взяла за руку и села рядом, не отпуская мои пальцы. Я чувствовал, как тепло ее тела переползает в меня, успокаивая и сглаживая острые всплески конфликтующих эмоций.
Я ответил с осторожностью:
– Странно все. Будто тот же, но видеть всю планету насквозь… целиком и поатомарно, как-то не совсем. И даже, если сосредоточусь, элементарные частицы тоже все как на ладони, что вообще ужас, человек такое долго не вынесет.
– А сейчас?
– Перемога, – ответил я тихо, – это не только перемочь противника, но и себя.
Глаза у Сокола и Валентайна заблестели восторгом, Сокол сказал с придыханием:
– Шеф, ты уже в сингулярности!
– Одной ногой, – поправил я. – Через месяц войдете и вы… Как только начнем серийный выпуск «Фемто-четыре», пусть даже «Фемто-три». Диана, а в сингулярности трудно остаться женщиной…
Уткин посмотрел наверх.
– Шеф, а можно, напомню…
– Знаю, – ответил я. – Бур успел вгрызться на двести сорок метров, теперь пусть вытаскивают вручную.
Он прошептал в благоговении:
– Быстро вы как…
– Вся электроника мира, – напомнил я, – под моим контролем и даже… во мне. Получилось как бы само собой. Честно, вижу и понимаю так много, что самому страшно. У человека не должно быть столько мощи!.. Все чересчурно…
Диана произнесла тихо:
– У тебя пусть будет.
Но Сокол спросил с настороженностью:
– Шеф?
Я пояснил:
– Всех вас надо побыстрее… Тогда будем решать без перекосов, а то таких дров наломаю… Через восемь месяцев мы все двенадцать уйдем от органики, знаю точно, а потом и дальше… Даже не знаю, как Диана сможет красить губы…
Сокол спросил осторожно:
– А сейчас ты…
– Человек, – заверил я, – хотя был момент, когда готов был к люстрации, как неолуд какой, только в другую сторону.
Он поторопил жадно:
– Говорите, говорите!.. Любое слово на вес золота!
– Готов был, – ответил я, чувствуя, как несовершенен этот речевой аппарат, – задавить в себе и вычистить все звериное, мерзкое, стыдное, пещерное… Все наследие кистеперых рыб и всяких там достоевских с их болезненными стенаниями насчет никчемного маленького человечишки, предпочитающего жить, как крыса, в грязном вонючем подвале, откуда будет швырять камни в хрустальный дворец Чернышевского…
