— Не сомневаюсь. Альвгреду бы и в голову не пришло состязаться с раненым.
— Я уже поправился, — возразил Марций.
— Прошло слишком мало времени, открытые раны так быстро не затягиваются. — Согейр взглядом указал на забинтованный живот эвдонца. — Даже если Геза и Гарай приложат все усилия. Если бы твоя рана разошлась, как бы я смотрел в глаза твоей матери?
— Я эвдонец. Такие, как я, помирают, только если искромсать нас на ремни. Ладно, я ещё раз признаю, что это было глупо, но мне кажется, или тебя разозлило что-то посущественнее этой ерунды?
— Это не важно, — отмахнулся легат.
— Брось, Согейр, ты всегда делишься со мной своими проблемами. Что случилось на этот раз? Дело в свадьбе Альвгреда?
Согейр набрал воздуха в грудь.
— Я никогда не хотел, чтобы он женился на Вечере, и тебе это известно, но теперь об этом попросил сам король. Я был вынужден согласиться.
Марций сел на соседнюю скамью.
— По-моему, она лучший вариант для Альвгреда, — ответил он, поднял с пола тряпку и вытер потную голову. Его густые тёмно-рыжие, намного темнее, чем у всех его братьев и родителей, волосы взлохматились, и едва ли в Ангеноре нашлась хотя бы пара девушек, которые не пожелали бы их пригладить.
— Считаешь? — усмехнулся Согейр. — Давно ли ты её знаешь?
— Я учил её драться на мечах. С ней твоему сыну будет не до скуки.
— Этого-то я и боюсь. А если честно, я не хочу, чтобы сын стал мишенью Теабрана.
— Альвгреду не привыкать, что кто-то хочет его смерти. Помнишь, два месяца назад, в Вильхейме? Если бы не твой сын, баладжеры бы устроили пожар. Он справился с ними почти в одиночку, справится и с девчонкой, он и сам парень не робкий.
— Не скажи, тебе от неё тоже когда-то здорово досталось.
— Я поддавался.
— Нет.
— Я поддавался, — настоял Марций.
— Хорошо, поддавался.
— Меня никогда не победит женщина, если я сам этого не захочу.
— О, миртовые девицы об этом наверняка наслышаны.
— Им я сдаюсь и без боя. Ты знал, что одна из них использует шёлковую ленту, чтобы привязывать руки к изголовью кровати?
— Знать об этом не хочу.
Марций задумчиво потёр щетинистый подбородок:
— Надо бы рассказать об этом Ниле.
— Убери лапы от моей жены. — Согейр швырнул в Марция тряпку. Эвдонец засмеялся.
— А если серьёзно, чем принцесса плохая жена?
— Тебе рассказать подробно или просто перечислить?
Марций поджал губы.
— А мне она нравится. Что тебя удивляет? Да.
— Она взбалмошная девица, которая встречает в штыки любое мнение, если оно противоречит её собственному. Непослушная, своенравная гордячка.
— Вылитый король Эдгар. Будь Вечера мужчиной, ты бы гордился службой ей.
— Но она не мужчина. А удел женщины — быть хорошей женой и матерью и слушать мужа. А эта, — Согейр кивнул в сторону двери, — через пару лет и Альвгреда скрутит в бараний рог. Кому она такая нужна?
— Ингрейн, прозванная Эвдонской мегерой, когда-то возглавляла род Даимахов, и перед её портретом до сих пор преклоняют колено. Перед Витторией-Ларой поджилки трясутся у всех графов, от Серого камня до Монте де Бароз. А великая династия Дочерей трона Касарии? Чем не удачные примеры женщин на троне?
— Шенойская Паучиха расколола Кантамбрию, Дочерей трона больше нет, а об Ингрейн я вообще говорить не хочу. Чем же удачны эти примеры? И вообще откуда у тебя такой к ней интерес?
— А может быть, я просто завидую Альвгреду? — невозмутимо ответил Марций. — Нет, ты только скажи, я сам женюсь на Вечере и спасу твоего сына от ужасной участи.
Согейр рассмеялся и по-дружески хлопнул эвдонца по плечу.
Вдруг входная дверь распахнулась, и в комнату, откуда ни возьмись, влетели Стрекозы. Покрасневшие от быстрого бега, они верещали, как только могут верещать счастливые дети, и ринулись в сторону Марция, облепив ему обе ноги. Солдат подхватил сестру и Иму и усадил себе на руки.
— Покатай нас! Покатай! — клянчили они. Девчонки любили, когда он крутил их, взяв за обе руки.
— Покатать? — Марций с удовольствием подыграл им, сделав смешное озадаченное лицо. — Я не могу.
— Почему? Почему?
— Я не могу, пока вы не поцелуете меня.
В ту же секунду обе девчонки прилипли губами к щекам мужчины, оставляя на них звонкие поцелуи.
— Вот теперь гораздо лучше.
— Покатай, покатай нас! — продолжали упрашивать они, ёрзая на его локтях в ожидании. — Покатай!
— Хорошо, — заулыбался солдат.
Каким бы Марций ни был уставшим, он всегда находил минуту поиграть с детворой.
— Пора тебе уже своих заводить, — не без намёка заметил Согейр, глядя на то, с каким воодушевлением его друг играет с малышнёй.
— Войкан уже ответил, — сказал он, улыбаясь, — моё сердце принадлежит армии. Как и душа.
Это был тот редкий случай, когда Согейр не понял, что Марций соврал.
А вот Золтан слышал ложь всегда и везде. Собственно, слово «лжёшь» было единственным, что дед слышал от своего внука с тех пор, как тот вообще начал говорить. По этой причине Золтана с малолетства нигде не любили — никому не нравилось быть уличённым во лжи, а врали люди много. В деревне у истока Задиры, где жила их семья, Золтана часто били, бывало, избивали до полусмерти. Один раз даже окунули его руки в кипящую воду и заставили вдоволь наесться земли и травы, а он упорно стоял на своём и шипел обидчику, отплёвываясь от грязи и крови: «Ты лжёшь». В деревне его считали дурачком, но дурачком этот угрюмый мальчик не был. Его обманчиво простое лицо с веснушками и широкий рот вкупе с узкими плечами и длинными худыми руками внушали людям мысль о его безобидности, но и это не было правдой.
Золтана нашёл в лесу один из лесников, который позже назвал себя его отцом. Деревня готовилась к заморозкам, и он с несколькими другими мужчинами делал запасы древесины для растопки. Они рассказывали, что услышали жалобный писк, доносящийся из чащи, и решили, что это птица. Но писк всё не прекращался, один из работяг решил проверить, откуда доносится звук, и скоро вынес из глубины леса небольшой свёрток из старой грязной ткани, в котором кричал ребёнок, на вид пару недель от роду. Так найдёныш и обрёл семью. Беркана всё не давала его родителям дитя, и этот кроха, худой и белый-белый, как снег, стал для них крошечным сокровищем, которое они назвали Золтаном, что значит «золотая монетка». Малыш рос крепким и живучим, как сорняк. Когда ему был один месяц от роду, его укусила в шею какая-то мошка, и место укуса начало нарывать и гноиться. Его мать все глаза выплакала да молилась Веньё днем и ночью, но болезнь становилась всё сильнее и душила ребенка. А потом она вдруг прошла. Буквально в один день прошёл и нарыв, и воспаление, а кожа мальчика стала, как прежде, белой. И больше Золтан никогда не болел и не плакал, ни от боли, ни от голода, ни от холода — вообще никогда. Только смотрел из люльки дикими, как у волчонка, глазами.
