— Ему Небытие не нравится, — добавила Катя. — Еще со вчерашнего вечера. Я это сразу сообразила.
— Хорошо. Тогда поговорим о другом, — с умильной улыбкой на устах согласился Ферапонтов. — Интересных тем много. Можно порассуждать о депопуляции российских пространств и связанной с этим проблемой оленеводства. Это очень важно.
— Да, это меня устраивает, — кивнул предприниматель. — Как раз об этом-то я пришел с вами потолковать. Посоветоваться. Я решил разводить в Юрьевце оленей. Для начала думаю взять пару сотен копыт.
— И правильно! — поддержал его учитель.
— Погодите, — вновь вмешался Велемир. — Закройте клапан. Мне дали к вам рекомендацию из Москвы профессор Чудинов и доктор наук Гриневич. Нам надо поговорить о Праязыке человечества, а не об оленях.
Какая-то тень удовлетворения промелькнула по лицу Ферапонтова, он явно воодушевился, но перед остальными слушателями нужно было держать марку.
— Не сейчас, потом, — другим голосом проговорил он. — Олени тоже важны.
— А ему они, видети ли, не по душе. Капризный какой! — промолвила Катерина.
— Да дурак просто! — достаточно громко прошептал Черемисинов. — А в бане интеллигента из себя строил.
Велемир швырнул в его сторону казенное полотенце с шеи. Еще и плюнул. Но не попал. Он был уже на таком взводе, что ему было все равно. Пусть думают о нем, что хотят.
— А давайте поговорим пока о глобальных мировых войнах, очередь до которых дойдет через пять-десять лет, когда исчерпаются все залежи газа и нефти в России, Нигерии, Венесуэле и на Ближнем Востоке? — предложил Ферапонтов.
— Вам потрепаться не с кем? Не буду.
— А тогда о реформе русского языка одна тысяча девятьсот семнадцатого года.
— Ну, это мне как-то ближе по профессии, — с сомнением отозвался Велемир, ожидая какого-то очередного подвоха. — Но я хотел…
Ферапонтов оборвал его на полуслове своей фразой:
— Что, опять не нравится? А ведь эта пресловутая реформа целенаправленно проводилась криптозоологами-каббалистами, чтобы ослабить главнейшие духовные скрепы русского народа. Насекомых, по их мнению. Они первым делом отбросили наименования букв кириллицы и их численные значения, ликвидировали славянское шрифтовое начертание, отменили некоторые буквы, поменяли отдельные правила грамматики. Но истинной, тайной целью реформы языка 1917 года было навсегда отсечь народ от его святых православных созидательных корней — духовности, нравственности, культуры, традиций, обычаев, ослабить его волю к сопротивлению. Как делается это и сейчас теми же каббалистами, но уже криптоботаниками. Поскольку из насекомых мы уже превращаемся в придорожные лопухи.
— Я не хочу быть растением, хочу, по крайней мере, в клетку, к обезьянам, — сказал Черемисинов. — Там бананами кормят.
— Для тебя сделают исключение, — погладил его по голове Ферапонтов. — Посадят к крокодилам. Симптоматично, что в церковнославянском языке алфавит начинался с местоимения первого лица единственного числа — «Азъ», а нынешний им заканчивается — «Я». В первом случае человек воспринимает язык как сотворенный по Образу Божьему, а во втором — как случайный результат игры бездушных сил.
— Интересно и не случайно, что слова «мир» и «мiр», имеющие разные смыслы, превратились в одно, — согласился с ним Велемир, начиная увлекаться разговором. — А выкинутая ять оставила нас без понимания различий многих кажущихся «однокоренными» слов, которые теперь подсознательно связываются в современном шизофреническом, не различающем, «омонимическом» сознании.
— А чем, например, «вещий» Олег отличается от «вещевого» рынка? — тотчас подхватил Матвей Яковлевич. — Но особая ответственность лежит, в первую очередь, на тех, кто говорит и мыслит на наиболее хорошо сохранившихся от Первобытного наречиях. Неочаромутненных, по Лукашевичу. А среди них — на тех, кто именует себя языковедами и лингвистами. Как вы, к примеру. Вы ведь нейролингвист?
— Откуда вы знаете? — опешил Велемир.
— А мне Гриневич писал. Так что я вас давно поджидаю. Черемисинов все это время чиркал в блокнот, записывая каждое слово своего учителя. Может, и умнел при этом. На лице не отражалось. А наставник повел речь дальше. «Да он сам и есть тот артефакт, о котором мне говорил Гриневич», — подумал Велемир, слушая Ферапонтова.
— А как вы относитесь к древним иконам? — спросил вдруг Матвей Яковлевич, словно предлагал новое изысканное блюдо.
— Нормально отношусь, очень даже люблю, — настороженно ответил Велемир, еще не совсем представляя, к чему тот клонит.
И тут в комнату тихо, почти незаметно вошла пожилая довольно крупная женщина в темном платке и мужских башмаках. В руках она несла миску с ярко-красной крупной клубникой. Ни на кого не глядя, молча поставила на стол и также бесшумно удалилась.
— Спасибо, Марфушка! Покорми там чем-нибудь Альмушку, — бросил ей вслед хозяин и обратился к гостям: — Угощайтесь.
«Супруга, — стопроцентно определил Велемир. — У такого Цицерона жена может быть только глухонемой, для равновесия сил в природе». Он взял ягодку и съел. Потом еще горсть. Клубника была вкусной, не то что в Москве, химическая. А старушка снова вошла в комнату, на этот раз с трехлитровой банкой молока и кружками. После чего исчезла.
— Верная спутница моей жизни, — любовно произнес Ферапонтов. — Настоящая Марфа Посадница.
— Посадница-то вроде бы того… бунтовала, — сказал Велемир. — Да и вдова была.
— А я в другом смысле, — как всегда охотно откликнулся хозяин. У него, кажется, на все был готовый ответ в кармане. Как пригоршня семечек. — Я ее посадницей называю потому, что во Владимирском централе сидела. За убийство первого мужа. Топором.
— А вы, стало быть, второй?
— Я — третий. Да это не важно. Иконы вы, значит, почитаете?
— Я же православный. Как-никак.
— Так как, или никак? — строго спросил Черемисинов. Прямо прокурор. Мелкий. Велемир не удостоил его ни ответом, ни даже взглядом.
— Хорошо, — продолжил директор словесного департамента. — Тогда вам будет любопытно узнать, что здесь, в Кривоезерской пустыни, в двух верстах от Юрьевца, хранился чудесный список древнейшей Иерусалимской иконы, написанной, по церковному преданию, самим евангелистом Лукой. Апостол Лука оставил по себе много знаменитых икон, взять хотя бы Владимирскую, к которой рано утром отправилась ваша, наша то есть, Ирина Сажэ. А вас не удивляет, что все они, так или иначе, очутились на Руси?
— Нет. Где же им еще быть? Не у турок же.
— Ну, на Афоне, например. Вопрос сложный. Но это тоже сейчас не самое главное. А с Иерусалимской иконой произошло следующее. Когда апостол Лука приготовил две кипарисовые доски, то на одной из них образ Богоматери чудесным явлением изобразился сам. Без помощи рук и красок. Эта икона позже прославилась в Антиохии и получила название Трапезундской.
