Покончив с ивритом, Велемир Радомирович перешел к следующему:
— Другой лингвопроект — кафаревус. Уже по звучанию ясно — откуда он родом. Дошла у нас очередь и до греков. К началу XIX века греческий язык претерпел значительные изменения по сравнению с древнегреческим. Упростилась морфология, изменился словарь. Затронуты были даже родовые пласты лексики, которые обычно в любом языке остаются неизменными на протяжении многих веков. А изменения произошли вот по какой интересной и необычной причине, достойной изучения и подражания… Греческий свободолюбивый народ на протяжении многих веков боролся против турецкого ига. И черпал для этого силы в своей славной истории. А патриотический порыв коснулся и языка. Его устный вариант многих не устраивал большим количеством заимствований из других европейских и турецкого языков. Тогда Адамантиос Кораис создал язык, названный им «кафаревуса глосса», то есть «чистый язык».
— Что это такое? — спросила Марина. Она, как ни странно, впитывала в себя каждое слово учителя-нейролингвиста.
— После освобождения Греции от турецкого господства в 1821 году кафаревуса формально стала официальным языком, в то время как «димотики», то есть «народный язык» использовался в повседневном общении. А существовал еще и так называемый язык «обросший шерстью». Но я так и не смог выяснить, сколько ни бился, что он из себя представляет. Ведь на нем сейчас, как и на кафаревусе, не говорит и не пишет ни один нормальный грек.
— А ты, значит, захотел стать «ненормальным»? — посочувствовал Марк Иванович. — Да тебе и хотеть не надо. Сразу видно.
— Будет тебе! Но вот споры по поводу «правильности» того или иного варианта языка продолжались вплоть до 1976 года, когда димотики был официально объявлен государственным языком Греческой Республики. Но кафаревуса за это время оказала столь значительное влияние на димотики, что процесс лингвистической стабилизации до сих пор нельзя считать законченным. А чтобы оценить масштабы и последствия этого лингвистического эксперимента, длительностью более чем в полтора столетия, представим себе, что в российских школах сейчас преподавание физики и литературы ведется на слегка модернизированном старославянском языке. Или даже — фантастическая картина! — на церковнославянском. На нем же вещает телевидение, пытается произнести речь с высокой трибуны Путин, поет куплеты Кобзон, смешит народ Ургант и так далее. Тогда как в повседневной жизни, в живом общении все разговаривают нормальным языком, по-русски. Представили? То-то.
— Картина маслом, — согласился Вадим.
— О турецком языке тоже надо сказать «пару добрых слов». Лексика любого языка, как правило, имеет очень древнее происхождение. Но у некоторых слов и выражений есть свой конкретный «именной» автор. Например, слово «промышленность» придумал и ввел в употребление впервые Карамзин, а Достоевский изобрел слово «стушеваться», а Зощенко — словосочетание «в растрепанных чувствах». Но есть язык, у которого словарный запас на сорок процентов состоит из совсем недавно придуманных слов. Этот язык — современный турецкий. Исторически его лексика и грамматика испытала на себе сильное влияние арабского и персидского языков. И его литературный язык в шестнадцатом веке и вплоть до восемнадцатого был буквально перенасыщен арабо-персидскими лексическими заимствованиями. Собственно тюркской оставалась лишь грамматика. Следите за моей мыслью?
— Уже и след потеряли, — снова сыронизировал Гаршин.
— Тебе-то, следаку, об этом бы лучше не говорить. Вытеснение большинства арабо-персидских слов и замена их на исконно тюркские произошла лишь в тридцатые годы прошлого столетия. Это стало результатом активной языковой политики, проводившейся в жизнь Ататюрком. Вместо иностранных заимствований предлагалось не только вернуть давно вышедшие из употребления турецкие слова. Или применять диалектные, но и использовать множество неологизмов, созданных на основе существующих корней и суффиксов. Делалось это так. Журналисты турецких газет писали свои статьи на османском, затем передавали их так называемым «заменщикам слов». А те, в свою очередь, пользуясь широко растиражированным «Сводным словником», заменяли каждое арабское или персидское слово на соответствующий новотурецкий эквивалент.
— И что же получилось в итоге? — поинтересовался Иван.
— А вот что. Не случайно, анализируя этот лингвистический эксперимент, британский исследователь Джоффри Льюис назвал свою книгу — «Турецкая языковая реформа: катастрофический успех». Катастрофический, потому что в результате этого искусственного конструирования турецкие читатели уже в конце XX века не в состоянии были понять без перевода книги своих родных турецких писателей, изданные чуть более полвека назад.
— А что вы скажете насчет русского языка? — спросил Вадим.
— Не обойду и его вниманием, коли угодно. И не думайте, что я уж такой записной патриот. Я, прежде всего, ученый, исследователь. Истина дороже. И то, что я сейчас скажу, многим может и не понравится. Но любой чистый и классический литературный язык, в отличие от своего насквозь «натурального» разговорного собрата, в определенной мере искусственен. Святые Кирилл и Мефодий обновили «русские письмена», добавив несколько греческих букв, изобрели также множество слов, обозначающих абстрактные, не существовавшие в праславянском языке, понятия. Например: благодать, добродетель, прелюбодеяние, единородный и так далее. Они ввели также в употребление целый инструментарий синтаксических средств, прежде в разговорном языке не употреблявшихся. Однако необходимых для нужного оформления сложных идей. Так что, выходит, и им, по праву, принадлежит место в ряду изобретателей искусственных языков.
Его «Песнь о языках» подходила к концу. Да и вино кончалось. И время поторапливало. Но звонка из Венделя всё не было.
— Предчувствие создания объединительного языка, безусловно, есть, оно витает в воздухе, — сказал Велемир Радомирович, посмотрев на часы. — Для того собираются разные международные конгрессы, встречаются специалисты, чтобы обсудить: как возводить это новое языковое здание? Очень напоминающее, на мой взгляд, очередную затею с Вавилонской башней… Только тогда, во времена Нимрода, единый язык смешался, разделился на множество, а теперь, напротив, хотят собрать их воедино, но при помощи глобализации и единого мироустройства. Нового мирового порядка. Пытаются выработать общий международный алфавит, основанный на выводах уже появившейся новейшей естественной науки — антропофоники. В этот язык вошло бы всё звуковое богатство, накопленное различными расами и племенами, так как все национальные алфавиты страдают, по их мнению, значительными недочетами.
— А как же национальные поэзия и художественная литература? Как же все слова для выражения человеческих чувств, симпатий, антипатий, одним словом, всё то, что присуще каждому народу? — возмутился Иван, впервые, кажется, дав волю сдерживаемым эмоциям.
— А никак! — ответил Вадим. — Всё это уже будет лишним.
— Вот именно, — добавил хозяин квартиры. — Но зато всё, что необходимо для путешествий в чужих странах — и прежде всего, названия кушаний в ресторанах, будет постепенно делаться общим, понятным для всех. И трудности «купли — продажи» отпадут. Но меня эта перспектива не устраивает. Сейчас в деле обезличивания мы столкнулись с чем-то совершенно поразительным и новым: обезличиванием через овеществление. Вещизм ныне поставлен краеугольным камнем мировой идеологии. Включая российскую. Вещи — идолы нового вавилонского язычества. Закономерен и следующий этап — новый «вавилонский язык». Каким он мне видится в общих чертах? Скорее всего, это будет набор примитивных звуков, обозначающих команды: «делай то», «иди туда», «жри», «совокупляйся» и так далее. Большего и не надо. А между собой люди, или уже нелюди, могут и не говорить, достаточно и жестов. Словом, назад, в «обезьяний мир»…
