— Короче, говорка арабская, — поторопил его следователь.
— Но что же еще выделяет арабский, кроме хранения древнейших наших русских слов, и, соответственно, определенной части соткания нашего разума, нашей философии? То, что Арабский — единственный из языков, не принявший славянские числительные, но создавший свой счёт. Какими числами мы пользуемся сегодня? Кто дал науку «великой западной цивилизации» задолго до «Просвещения»? Таким образом, арабский, несомненно, действительно является, в каком-то смысле, системным языком мозга. Но тогда русский — системозадающий, и на этом уровне арабский причастен к нему. А точнее, к Праязыку, от которого современный русский ушёл далеко как раз славянским слоем. А на уровне собственно «системы» одиночество арабского скрашивают, разумеется, еще латынь и греческий, связи с которыми у него двойные — через Орду и через Русь.
Толбуев вскочил и начал расхаживать по комнате.
— Во всём этом «чаромутии» меня занимает еще и вот какой вопрос: почему случилось именно так? Если принимается, что враг вовне лишь отражение внутренней вражды, то ведь носители остатков сохранившегося Праязыка что-то делали не так? Тогда чему нас должно научить чаромутие, что должна показать устойчивость в том числе «жреческой методологии»? И здесь мы выходим за рамки, скажем так, «учения Лукашевича о языке» и приходим к смыслу его открытия, который он прямо, философски, не выражал. Что же побеждает, пересиливает могущество Праязыка, если, по определению, ничего мощнее быть не может?
Никто ему не ответил, да он и не ждал этого. Сам сказал:
— Принимая любую религию, проходя и через эллинский гностицизм, и через выкрест, и через атеизм, живя в любой стране, говоря на любом языке, преодолевая и даже задавая любое «так устроено» во всех смыслах от надгосударственного до бытового, зная или не очень зная Талмуд и собственно «иудейские традиции», иудеи показывают одно. Верность тому, что на самой грани языка. Есть у них какое-то внутреннее убеждение: «мы будем так!», и оно побеждает все условности. Только не всем это «так» по нраву, и не все включены в «хорошо» в этом «так». А у нас есть ещё нечто более высокое — вера в то, что за гранью. Иначе говоря, своё «не то!» сложившимся системам и Системе мы пока не сказали ясно и внятно на весь мир — так, чтобы мир от этого изменился. А сопротивляемость, устойчивость — падает. Но с другой стороны, по словами Лукашевича, без противодействия и любви к Родине, России, Язык не живёт. И мы уверены, что в конечном счете дело не во врагах, а в отношении к испытанию и сообразном действии, в первую очередь внутреннем. Без придирок к словам и ярлыкам вроде названий вероисповеданий — за ними ведь живые люди, называйся они «иудеи», «христиане», «даосы», «коммунисты» или «капиталисты». Мы, русские — взрослее, и не пристало нам так застревать на этих детских кличках.
— Ну, кончил? — грубовато спросил Гаршин.
— Почти. В работах, посвящённых чаромутию, — а других у Лукашевича почти и нет — он вывел основные положения и законы чаромутия и разобрал в подтверждение десятки тысяч слов. В отличие от тех, кто строит свои воззрения на том, что человеческий язык произошёл от бубнения и бормотания обезьян, Лукашевич рассматривал изменения и превращения языков в первую очередь как искажение Первобытного. Искажённые языки искажались и далее, в том числе смешивались с другими искажёнными, и возникали всё более удалённые от Первобытного языки. От Праязыка. …Праславянский язык, предок русского и других славянских языков, был наименее искаженным, языком первого и второго образования. Чаромутие вызывалось тщеславием жрецов, изобретавших новые языки и раскалывающих единство народа, а также злобой и стяжательством воинствующих поработителей, более мягко и современно — колонизаторов и цивилизаторов, от нашествия которых страдал в первую очередь Язык. И если смешение языков пошло от чрезмерной гордости человека, выразившейся в строительстве Вавилонской Башни под руководством жрецов, то стоит задуматься, к чему приведет происходящее сейчас новое строительство или восстановление некогда разрушенной Промыслом Божиим Пирамиды, и сопутствующее её насаждение универсального языка. Мертвого и плоского языка, исключительно подходящего для примитивного калейдоскопического мышления добровольных рабов-зомби, для торговли и обмена информацией, для управления Пирамидой через лишенные смысла биты и байты.
— Обезьяний мир, — задумчиво произнес Иван.
— Да, мир, где строится новая Вавилонская башня. Чтобы уничтожить народ — нужно уничтожить или исказить его язык. Язык лежит в основе мышления, в основе любой мало-мальски сознательной деятельности. А потому в основе всех и любых возможных парадигм, концепций, теорий, моделей, которые, сколько ни разрабатывай их искусственный язык, никогда не могут выйти за рамки Языка, за рамки построенного на человеческом языке мировоззрения, за рамки смысла слов. Выражая мировоззрение, язык всегда был главным и незримым орудием, а как разум народов становился первой жертвой всех войн. Если не искажено мировоззрение, если человек различает правду и ложь и может огласить своё понимание соответствующим словом и делом — то завоевать народ невозможно. Его можно только уничтожить физически. Что сейчас и пытаются проделать с Россией. Именно поэтому поработителям так важно доказать, что славянские языки появились совсем недавно что история славян — коротка и бесславна, что свет цивилизации принесен темным варварам прогрессивным Западом, истоком наук и искусств, мерилом истины. Точнее, не доказать — этого они сделать не могут, а скрыть обратное. И это тоже нейролингвистика. Её тайные законы и правила.
— Стало быть, вы там «свой среди чужих»? — спросила Марина.
— Ну, примерно так. Разведчик в стане врагов. Не все на Руси караси… Но именно поэтому Лукашевич был объявлен сумасшедшим. А то, что его работы до сих пор скрываются, — вернейший показатель как продажности жрецов от науки, так и того, что он был на верном пути. Лукашевич развил и серьезно обосновал свое открытие, которое наносит сильнейший удар по нелепому, но общепринятому взгляду на историю и язык.
На этой ноте у Вадима зазвонил сотовый телефон. Юрист поспешно подключился к абоненту. А выслушав, сказал:
— Спасибо, мама. Жду домой.
Потом оглядел присутствующих и сообщил:
— Ваша Ирина Штамп там больше не проживает. Уехала неизвестно куда еще тринадцать лет назад, после смерти мужа.
— Любопытно, — ограничился коротким словом Гаршин.
— А мне вот что странно, — произнес Велемир Радомирович. — Тринадцать лет назад в Кармадонском ущелье погибла моя жена, и в это же время умирает муж ее сестры. А сама она исчезает с горизонта.
— Пора ехать в Юрьевец, — заключил следователь. — Время не ждет.
Глава шестая. Похождения продолжаются
Возвращаясь от Ферапонтова в гостиницу, Велемир размышлял о том, что перед ним теперь четко обозначились три задачи, три цели. Первая, многолетняя — поиски Праязыка человечества, его тайны, а значит, и мистического Центра Х. Вторая — загадка его погибшей, пропавшей без вести жены, ее неожиданное послание «с того света». Что это за потусторонний «язык», на котором она вдруг решила с ним пообщаться? Язык мертвых? И третья, появившаяся только что, внезапно: это тайна Иерусалимской иконы монаха Корнилия, о которой рассказал, вернее, лишь намекнул Матвей Яковлевич. И которая укрывается где-то здесь, в Юрьевце.
