Если положить перед Гарликом страницу из сочинений Иммануила Канта, он увидит ее, возможно, даже сумеет прочесть несколько слов. Но даже не подумает тратить на нее ни времени, ни усилий. Взглянет – и мгновенно о ней забудет; а если страница останется у него перед носом, продолжит смотреть, не видя, и ждать ее исчезновения.
Распространяясь по вселенной, Медуза бросала свои семена в фантастически различные почвы. Если какая-то из ее рассеянных спор выживала – она выживала в организме аборигена, накрепко сцепляясь с ним и с его видом. Если, например, «хозяин» Медузы был рыбой – он и оставался рыбой, как рыба думал и действовал; и, когда становился «отдельной личностью» («отдельной» в том же смысле, в каком биологи выделяют в огромных коралловых рифах отдельные полипы), прежнюю рыбью жизнь не бросал. Напротив, в интересах Медузы было сохранять естественную, выработанную эволюцией специализацию своих органов и систем; так что рыба не просто оставалась рыбой, но по возможности становилась еще более самой собой.
Так и Гарлик, влившись в Медузу, остался просто Гарликом. Все, что видела Медуза, мог бы увидеть и он – только не смотрел. А Медуза воспринимала лишь то, что воспринимал Гарлик, да еще (к стыду для человечества) самого Гарлика. Возможности извлечь и переработать все его знания и жизненный опыт у нее, как ни странно, не имелось, да и наблюдать за миром Гарлика она могла лишь его глазами и сознанием. Надо полагать, где-то в недрах этого зловонного могильника хранились ответы на вопросы Медузы – но оставались недоступны, пока сам Гарлик их не сформулирует. А формулировать ему всегда было трудновато. Думал он словами и примерно с той же скоростью, что и говорил. Властные требования, нетерпеливые запросы атаковали его из пустоты; но пробежать путь в десятки световых лет им оказалось куда легче, чем пробиться через тонкий, но вязкий слой не-мышления Гарлика, его не-видения, не-внимания, не-желания видеть и понимать.
И все же мощный хор голосов, которым сверхсущество передавало мысли, сумел пробиться к Гарлику… и получить ответ – со скоростью Гарлика, на уровне Гарлика, его голосом и его словами.
Так и вышло, что грязный, вонючий, гнилозубый бродяга, едва умеющий читать, поднял лицо к тусклому свету и ответил на призыв самого грандиозного, сложного, могущественного и изобретательного интеллекта в известной нам вселенной:
– Ладно, ладно! – ответил он. – Че те надо-то?
Страха он не чувствовал. Звучит невероятно; но нужно понять, что Гарлик сделался частью этого сверхсущества, его членом, одной из его личностей. Страшиться Медузы было бы для него так же нелепо, как пальцу бояться ребра. Но в то же время сущность его, его гарликовость пребывала в нетронутом виде – вероятно, он стал даже более Гарликом, чем был.
Итак, он сознавал: нечто непонятное пытается через него сделать что-то такое, на что он не способен, – а значит, работу провалит, и дальше на него наверняка будут орать… Но это же Гарлик! Ничего нового здесь для него нет, ничего страшного – тем более. Кто только на него не орет! Да все орут: всякие-разные начальники, копы, бармены, просто подвыпившие прохожие. И всем он отвечает одно:
– Ладно, ладно! Че вам надо-то?
Один ответ – и на простой оклик, и (к величайшему гневу власть имущих) на подробные и ясные указания.
Власть имущие повторяют приказ снова и снова и слышат все тот же ответ – и наконец воздевают руки к небесам и идут своей дорогой. Или пинают его и идут своей дорогой. Во всяком случае, идут своей дорогой, а Гарлика оставляют в покое – ради этого стоит вытерпеть пинок.
Однако Медуза не оставляла его в покое. Гарлик не слушал, и не слушал, и не слушал… но прислушаться все же пришлось – и ничего не оставалось, как со скрежетом зубовным (как всегда у Гарлика) подчиниться. Едва ли нашелся бы на земле другой человек, способный так легко поладить с инопланетным разумом. Но все реакции Медузы на него были Гарлику знакомы: отвращение, недоверчивое удивление, досада, растущий гнев – со всем этим он встречался уже тысячу раз.
– Так че те надо-то?
Медуза объяснила, что ей нужно, – медленно, раздельно, предельно внятно, с подспудным изумлением существа, растолковывающего простейшие и очевиднейшие вещи. Замерла в ожидании ответа.
Ответа не было.
Короткий всплеск изумления – а затем Медуза повторила свой вопрос.
И снова Гарлик ничего не понял.
Глава четвертая
Я Гвидо, мне семнадцать. Наверное. Или почти семнадцать. Всегда трудно сказать с нами – с младенцами, выползшими из чрева Анцио и Кассини, как выползают из обглоданного скелета черви. Но я не оглядываюсь назад. Не оглядываюсь. Сегодня сыт, завтра буду сыт; какая разница, был ли сыт вчера? Что толку бояться вчерашнего голода? Нет, я не оглядываюсь назад. Никогда.
Но сейчас я смотрю назад – из-за Массони, из-за того, что он со мной сделал.
Этот Массони! Никогда ему меня не поймать! И все же он меня поймал – и запер здесь, сам того не зная. Пока он ходит по городу и ищет меня, ищет в моих обычных укрытиях, я забрался прямо к нему домой! Массони хитрый, но я хитрее – нипочем ему не догадаться! Может, украду у него что-нибудь. Может, его убью. Я слышал, как говорили: во время войны дом Массони был частью оборонительных сооружений – поэтому у него бетонные стены, и стальная дверь, и узкие бойницы по обеим сторонам единственной комнаты. Но сзади у него – там, где дом вдается в тело холма – там просто доски, и одна доска отходит. Туда можно пролезть. Над комнатой – плоский потолок; над потолком – двускатная крыша; между потолком и крышей – тесный уголок, о котором я, Гвидо, подумал, а он, хитрый (не такой уж хитрый!) Массони, может много лет под ним жить и ничего не подозревать.
Я прихожу. Стальная дверь не заперта. Проскальзываю внутрь. Отыскиваю отошедшую доску, и подъем наверх, и тесную темную дыру под крышей, и щелочку, сквозь которую мне видна комната Массони. Потом жду. Это меня, Гвидо, Массони ищет там и сям, и будет искать еще долго, пока усталым не вернется домой. Вот он возвращается – в самом деле, усталый; не снимая плаща, валится на кровать. Уже почти темно. Вижу, как он смотрит в потолок, и знаю, что он думает: «Где же Гвидо?» И еще думает (я знаю, потому что он так говорит): «Если бы я мог понять этого Гвидо – застал бы его в нужном месте в нужное время, прежде, чем он переломает ноги очередному нищему, разобьет очередной церковный витраж, подожжет очередную типографию…» Если Массони скажет это вслух, я громко рассмеюсь. Массони не понимает Гвидо и никогда не поймет: Гвидо никогда и ничего не повторяет дважды, и никто не знает, куда Гвидо нанесет следующий удар.
В сумраке он вздыхает, сжимает губы, трясет головой. Думает. «Рано или поздно он сделает ошибку – но этого мало. Если бы знать, если бы только понять, что он делает и зачем! Тогда можно было бы его опередить. Остановить. Поймать на месте преступления».
Никогда он не поймет, никогда, никогда не научится предсказывать. Никогда, никогда, никогда ему не поймать Гвидо на месте преступления. Не дано ему понять самую простую вещь: я – Гвидо, и ненавижу, потому что я Гвидо, и крушу, ломаю, жгу, калечу, потому что я Гвидо – этого достаточно. Массони боится, потому что он полицейский. В этом вся его жизнь: познавать вещи, какие они есть, а потом делать такими, какими они должны быть. Но… он не простой полицейский. Он детектив с тростью и блестящими пуговицами. Другие полицейские ловят нарушителей закона, чтобы их наказали. Некоторые сразу и ловят, и наказывают. А Массони говорит о себе так: он стремится остановить преступника до того, как преступление свершилось. В самом деле, Массони не такой, как другие. Тем, как и мне, очевидно: преступление без свидетелей, без улик полиции не раскрыть – и пожимают плечами, и стараются забыть, что делает Гвидо. Не то Массони. Он не забывает. Хуже того: Массони знает, чтó делает Гвидо, а чтó кто-то другой. Когда кто-то залил кислоту в компрессорный бак на стоянке автобусов и погубил шестьдесят одну шину, все решили: это работа Гвидо! Но Массони знал, что нет: четыре разных человека сказали мне об этом. Он сказал: нет, Гвидо действует не так. Он разрушает по-другому.
