Массони качает головой и отвечает:
– Нет, одного этого было бы недостаточно. Что-то сделали с ним – что-то страшное, жестокое. То, что привело к такому исходу.
– К какому? Что он теперь делает?
– Совершает преступления. Яростные, жестокие. У нас говорят «бессмысленные выходки» – но они не бессмысленны. Однажды ночью он избил старика-нищего и сломал ему обе ноги. В другой раз поджег типографию. Перерезал тормозной шланг у припаркованного автобуса. Швырнул кирпичом в витраж церкви Святого Антония. Ручкой метлы разбил динамик над дверью магазина грампластинок. И еще десятки случаев, на вид совершенно бессмысленных, пока не поймешь, что их все объединяет. Когда видишь, что в них общего – начинаешь понимать, и почему он все это делает (хотя все равно непонятно, зачем ему это нужно). Когда знаешь, что он делает и почему – просматривая длинный список жестокостей, вандализма, хулиганских выходок, что совершаются в этом городе каждый день, ясно видишь, какие из них совершает этот несчастный мальчик, а какие нет.
– Неужели его никто не видел? – спрашивает Виченте.
– Почти никто. Он отобрал у маленького мальчика игрушку и раздавил ногой – так мы получили его описание. Но мальчику всего пять лет, дело произошло в сумерках, все случилось очень быстро – такого описания было недостаточно, чтобы его поймать. Был свидетель, видевший, как он разбивал динамик ручкой метлы; еще один видел, как на вокзале он столкнул на рельсы тележку носильщика – но и тут все происходило в темное время суток, быстро, и люди ничего толком не успевали разглядеть. Свидетели не могли его опознать, расходились в деталях – и он уходил безнаказанным. Он быстр, как ночной ветер: может появиться где угодно, нападает внезапно и стремительно – и так же стремительно исчезает.
(Ага, Массони, теперь-то ты говоришь правду!)
Мальчик Виченте спрашивает, откуда же известно, что все эти выходки – дело рук одного человека.
– Это потому, – отвечает Массони, – что во всех них есть нечто общее. Через все эти случаи проходит одна нить. В церкви Святого Антония репетировал хор. Игрушка, которую он отнял у ребенка и раздавил, – губная гармоника. На багажной тележке везли музыкальные инструменты, тромбон и флигельгорн в чехлах. В автобусе с перерезанным тормозным шлангом должен был ехать симфонический оркестр, музыканты и их инструменты (и шофер, которому, слава богу, хватило ума проверить тормоза перед отправкой – иначе все они могли погибнуть). Динамик над магазином грампластинок – тут все понятно. Все, что он делает, связано с музыкой, все направлено против музыки.
– А нищий?
– Полоумный старик, который все время пел. Понимаешь теперь?
– А-а, – грустно отвечает мальчик Виченте.
– Да, это печально. Если музыка приводит его в такой гнев, дни и ночи его должны быть полны ярости: ведь он, Виченте, живет в самой музыкальной стране на свете, в стране, где музыки полон каждый голос, свист, колокольчик, где мужчины, женщины и дети – все беспрерывно напевают, насвистывают, мурлычут, наигрывают, тренькают и бренчат. А для него это невыносимо. Музыку, Виченте, он чувствует так глубоко и остро, как мы с тобой ничего и никогда не почувствуем; музыка проникает ему в кровь, кости, в мозг… Ох, прости меня, мой мальчик, прости: мы с тобой должны заниматься, а я вместо этого надоедаю тебе историями о своей работе. Хотя нет, все же мы не совсем зря потратили время, если ты усвоил этот урок. Талант, мой мальчик – природная сила: его не запрешь, не заткнешь, не замуруешь – он всегда пробьется, как трава пробивается сквозь асфальт. И вот еще что запомни: и самый великий талант не заменяет труда. Человеку небольшого дарования, или пусть даже среднего, как у меня, нужно стереть пальцы в кровь, чтобы его талант расцвел. Но тому, чей талант велик, необходимо работать еще тяжелее, еще неустаннее. Чем сильнее побег, тем легче его извратить и изуродовать, – а мы хотим, чтобы из твоего побега выросло могучее стройное дерево, а не кривой развесистый уродец. Ладно, хватит разговоров. Берись за скрипку.
…И снова я, Гвидо, спускаюсь в ад, слушая, как Массони ласкает и понукает мальчика, а мальчик ласкает и понукает скрипку, и скрипка хрипит, визжит, стонет и плачет у него в руках. Между мерзкими звуками раздаются советы и наставления:
– Руку со смычком немного выше, Виченте – вот так. Если сейчас положить тебе на плечо, локоть и запястье доску, а на доску поставить стакан, до краев полный воды, не прольется ни одна капля. Вот в такое положение всегда возвращай руку.
– Нет-нет, Виченте, левый локоть отставь. И не выворачивай так плечо и пальцы – так не делает никто из скрипачей… кроме Йожефа Сигети, разумеется; но тебе ведь не нужно становиться вторым Йожефом Сигети – тебе предстоит стать первым Виченте Пандори.
Через щель в потолке я, Гвидо, смотрю на них, а потом, не отводя глаз, перестаю смотреть. Странно: как будто можно смотреть и не видеть по собственному желанию. Я смотрел на них, пока старался смотреть, а потом перестал стараться и превратился во что-то неживое, во что-то вроде огромного канализационного стока на улице, куда льется вода. Я позволяю музыке литься в меня. Несколько минут назад готов был завопить, вырваться из своего укрытия, убить – все, что угодно, лишь бы прервать муку! Но теперь это прошло. Я измучен до бесчувствия… нет, не совсем – до паралича воли; сознание мое по-прежнему ясно, и чувства живы и остры как никогда. Глаза открыты и видят свет, но какая-то слепота снизошла на них: я вижу и не вижу – или, вернее, уже не понимаю того, что вижу. Не вижу, как они заканчивают урок. Не вижу, как уходят. Лишь долгое время спустя понимаю, что слышу звук скрипки, один-единственный звук – глубокое низкое пение струны СОЛЬ под мягким прикосновением смычка, и с ним легкий шорох, еле слышное поскрипывание смычка в согнутых пальцах мальчика. Снова и снова слышу я этот звук – и с ним ко мне возвращается зрение, но вижу я только пустую темную комнату, освещенную сквозь узкую бойницу лучом уличного фонаря. Массони ушел. Ушел и Виченте. И скрипка. Но я слышу ее – снова и снова это тихое стаккато.
Оно колом стоит в горле. Рвет меня изнутри.
– Ы-ы-ы… ы-ы-ы…
Тихий недолгий звук, один и тот же, снова и снова – и каждый раз мне больно, словно это я скрипка, словно по моим нежным струнам водят смычком, словно меня так легко ранить, словно…
А потом понимаю: это не скрипка. Это я сам. Сижу и плачу тут, в темноте.
Ярость охватывает меня; я сглатываю горечь во рту и заставляю себя заткнуться.
Глава пятая
– Так че те надо-то?
Медуза объяснила, что ей нужно – медленно, раздельно, предельно внятно, с подспудным изумлением существа, растолковывающего простейшие и очевиднейшие вещи. Замерла в ожидании ответа. Ответа не было.
Короткий всплеск изумления – и снова Медуза повторила свой вопрос.
И снова Гарлик ничего не понял.
Впрочем, и мало кто понял бы на его месте. Многие ли представители человечества когда-нибудь задумывались о природе коллективного разума – о том, каково иметь подобный разум, и, более того, совершенно не догадываться, что существуют какие-то иные типы сознания?
