Я говорила, и мне вспоминались одни лишь радостные моменты, я немного скучала – светло и легко – о том времени, когда они были маленькими, когда хотели слышать мой голос, хотели, чтобы я гладила их, целовала, обнимала. Каждый день Марта стояла у окна, поджидая меня с работы, и, как только я появлялась, она не выдерживала, открывала дверь на лестницу и выскакивала на площадку, маленькая, мягкая, ей не терпелось прижаться ко мне, и она неслась так быстро, что я боялась, как бы она не упала, и просила: “Тихо, не беги!” Она была совсем малышка, но проворная и ловкая, я ставила сумку, опускалась на колени, разводила руки, чтобы принять ее в объятия, и она врезалась в меня, как снаряд, едва не опрокидывая, и я обнимала ее, а она обнимала меня.
Время идет, сказала я, и меняется их крошечное тельце, и только наши руки помнят, каким оно было. Они растут и скоро становятся одного роста с вами, а потом обгоняют вас. Марта переросла меня уже в шестнадцать лет. Бьянка так и осталась невысокой: ее макушка на уровне моего уха. Иногда они, как в детстве, садились ко мне на колени, что-то одновременно рассказывали, ласкали меня, целовали. Подозреваю, что Марта стала тревожиться за меня, хотела защитить, как будто это она взрослая, а я маленькая, и такое усилие над собой, вкупе со стойким ощущением несоответствия поставленной задаче, сделало ее печальной и закомплексованной. Но я в этом не совсем уверена. Бьянка, например, не экспансивна, как и ее отец, но иногда мне кажется, что ее сухие короткие фразы, просьбы, больше напоминающие приказ, имеют своей целью перевоспитать меня ради моего же блага. Дети, они такие: то они вас любят, обнимают, то пытаются перекроить на свой лад, как будто считают, что вас неправильно воспитывали и нужно обучить вас, как вести себя в этом мире, какую музыку слушать, какие книги читать, какие фильмы смотреть, какие слова употреблять, а от каких навсегда отказаться, потому что они безнадежно устарели и никто их больше не использует.
– Они думают, что знают больше нашего, – заметил Джованни.
– Порой так оно и есть, – откликнулась я. – Потому что к тому, чему учим их мы, они добавляют то, что узнают помимо нас, ведь их время совсем другое, и это уже не наше время.
– Оно гораздо хуже.
– Как вы сказали?
– Мы их испортили. Они постоянно предъявляют нам претензии.
– Разве?
– Вот у меня в детстве что было? Только деревянный пистолет. К рукоятке прицеплена бельевая прищепка, к стволу – резинка. В резинку вкладывается камешек, как в рогатку, и потом резинка с камешком зажимается прищепкой. Вот пистолет и заряжен. Когда хочешь выстрелить, просто сдавливаешь прищепку, она открывается, и камешек вылетает.
Я посмотрела на него с сочувствием, полностью поменяв свое мнение. Теперь он казался мне человеком смирным, даже не помышлявшим о том, чтобы за мой счет возвыситься в глазах своих приятелей, заставив их поверить, будто мы с ним поладили. Он просто хотел получить удовольствие от общения, чтобы не так остро чувствовать разочарование. Ему хотелось поговорить с женщиной, которая приехала из Флоренции на красивой машине, одевается так же хорошо, как телеведущие, и проводит отпуск в одиночестве.
– Сегодня у них есть все, и люди влезают в долги, чтобы купить какую-нибудь ерунду. Моя жена не тратила ни единого лишнего гроша, а нынешние женщины швыряют деньги на ветер.
Вопреки обыкновению, даже такая манера жаловаться на настоящее и недавнее прошлое и превозносить давно прошедшее не вызвала у меня раздражения. Мне скорее представилось, будто это еще один способ убедить себя в том, что существует узкая сфера жизни, к которой нужно приноровиться, привыкнуть, оценить ее, не делая скоропалительных выводов. Какой смысл спорить с ним, говорить ему: я как раз из тех новых женщин, я прилагала усилия, чтобы не стать похожей на твою жену, а может, даже на твою старшую дочь, и мне не по душе твое прошлое. Зачем разворачивать дискуссию, лучше просто послушать тихую погребальную песнь разочарований и обид. В какой-то момент он грустно сказал:
– Моя жена, чтобы успокоить детей, когда они были маленькими, давала им пососать сахар, завернутый в тряпочку.
– Куколку?
– Вам это знакомо?
– Моя бабушка однажды сделала такую для моей младшей дочки, когда она плакала не переставая и было непонятно, что с ней такое.
– Вот видите! Теперь, как чуть что, ребенка тащат к врачам, а те лечат сразу и родителей, и детей, поскольку считается, что больны все: и отцы, и матери, и новорожденные младенцы.
Пока он продолжал петь хвалы прошлому, я вспоминала свою бабушку. Тогда ей было, наверное, столько же лет, сколько сейчас Джованни, да, думаю, я не ошибаюсь, только она была маленькая, сгорбленная. Год ее рождения – 1916-й. Я приехала в гости в Неаполь, как обычно утомленная ссорой с мужем, который должен был сопровождать меня, но в последний момент остался во Флоренции. Марта кричала, не найдя свою соску, мать ругала меня, упрекая в том, что я приучила ребенка постоянно держать во рту эту гадость. Она вечно меня за что-то бранила, я была сыта этим по горло и начала огрызаться. И тут моя бабушка взяла маленький кусочек губки, окунула его в сахар, завернула в прозрачную ткань – как мне показалось, это была лента от конфетной коробки, – и обвязала тесемкой. Получился крошечный человечек, призрак в белом покрывале, скрывавшем его тело и ноги. Я успокоилась, как будто по волшебству. Марта, которую прабабушка держала на руках, зажала во рту белую кукольную головку и тут же перестала плакать. Даже моя мать утихомирилась, повеселела и сообщила, что ее мать и меня так же затыкала, когда я была совсем маленькой, ведь стоило маме отойти куда-нибудь, как я, не видя ее, начинала орать и плакать. Оглушенная вином, я улыбнулась и положила голову на плечо Джованни.
– Вам плохо? – смущенно спросил он.
– Нет, со мной все в порядке.
– Может, приляжете?
Я растянулась на диване, он по-прежнему сидел рядом со мной.
– Сейчас пройдет.
– Нечему проходить, Джованни. Я прекрасно себя чувствую, – мягко возразила я.
Я посмотрела в окно. По небу плыло единственное облако, белое и тонкое, оно отражалось в ярко-голубых глазах Нани, которая сидела на столе: выпуклый лоб, наполовину лысая голова. Бьянку я кормила сама, а Марту нет, у меня не было молока, а она хваталась за грудь и плакала, и я приходила в отчаяние. Я хотела быть безупречной матерью, но организм мне в этом отказывал. Я не раз думала о женщинах прошлого, измученных, обремененных оравой детей, о привычных методах, к которым они прибегали, чтобы излечить одержимых младенцев или избавиться от них: например, оставляли их одних на ночь в лесу или макали в источник с ледяной водой.
– Хотите, я сварю вам кофе?
– Нет, спасибо, посидите тут, не вставайте.
Я закрыла глаза. Вспомнила Нину, стоявшую у дерева, подумала о ее длинной шее, ее груди. О сосках, которые вскормили Элену. Вспомнила, как она прижимала к себе куклу, чтобы показать дочке, как кормят грудью младенцев. Вспомнила о девочке, повторившей ее позу, ее движения. Да, они были прекрасны, первые дни моего отпуска. Я почувствовала необходимость получить повышенную дозу радости, чтобы вырваться из состояния тревоги, овладевшей мною в последние время. Все мы, в конце концов, прежде всего нуждаемся в нежности, пусть даже притворной. Я открыла глаза.
