В этом поцелуе сквозит отчаянье и безнадежность. И я не могу этим воспользоваться.
Едх! Никогда не считал себя рыцарем, из тех, чьи доспехи пылятся в коридоре семейного особняка. Но сейчас понял, что не могу просто утащить ее в свой эйрлат, и воплотить все свои фантазии, возникающие каждый раз, когда я думаю о своей синеглазке.
С трудом я отстраняюсь от Мэйс. Хотя вернее, наверное, сказать — отрываю ее от себя. Все во мне противится этому, но я прерываю этот поцелуй и вглядываюсь в расширенные глаза Вирны.
— Подожди-подожди, — шепчу прямо в губы. — Не так быстро. Может, сначала переместимся куда-то, где нам никто не помешает?
Звучит странно, но как звучит.
Мэйс раздумывает пару мгновение, затем кивает и послушно садиться в мой эйрлат, а я только убеждаюсь в своих догадках, что случилось нечто из ряда вон. И лучше, действительно, быть там, где никто не помешает нашему разговору.
Дожил! Девушка, по которой я схожу с ума уже несколько недель целует меня так, будто это первый и последний раз в ее жизни, а хочу с ней разговаривать. Но, катись оно все к едху, это правильно. Потому что синеглазка — сейчас самое важное, что есть в моей жизни. И я ей нужен.
Я. Ей. Нужен.
С этим знанием я готов разворотить горный хребет Дракур. Ради нее.
В выходные утром в Ландорхорне пробок нет, так что путь от Четвертого до Пятнадцатого не занимает много времени. Мэйс обхватывает себя руками и смотрит либо на свои кроссовки, либо на меня, когда считает, что я не вижу. Ее взгляд царапает мою теку. Видимо, поэтому не сразу замечает, что мы оказываемся на знакомой улице. Или просто решается спросить, когда мы выходим из машины.
— Почему… Почему ты привез меня домой?
— Ты предпочла бы отель? Здесь нам точно никто не помешает.
Она кивает и отпирает двери своей лачуги. Удивительно, сейчас последняя не кажется мне настолько убого. Да, она не то, к чему я привык, но в комнате Вирны, куда мы вместе поднимаемся, каждая вещь говорит о ней. Свернутый на старом диване плед — о том, что Мэйс аккуратная. Изъеденный временем и ржавчиной, но не потерявший своей изящности светильник — о том, что она предпочитает уют. Детские рисунки на стенах — о том, что она любит своих сестер.
Почему я не заметил всего этого в прошлый раз?
Я закрываю дверь и подхожу к Вирне, обхватываю ее со спины, зарываясь лицом в ее волосы, прижимаю ее к своей груди. Какая она хрупкая. И ранимая.
Я уничтожу любого, кто причинил или захочет причинить ей боль.
Поэтому разворачиваю ее к себе лицом и говорю:
— А теперь рассказывай, что произошло.
— Что?
— Что произошло в «Бабочке»?
Мэйс бледнеет. Хотя, казалось бы, куда больше?
— Ничего не произошло.
— Брось. Я, конечно, уверен в своей неотразимости, но не хочу, чтобы ты меня целовала, потому что зла на кого-то или расстроена.
Мэйс запрокидывает голову и смотрит на меня так долго, что я почти сомневаюсь, что добьюсь от нее ответа.
— Ты можешь рассказать мне обо всем, — добавляю я твердо. — Если тебя кто-то обидел…
— Я кое-что узнала, — перебивает она. — О Лэйс. О моей старшей сестре… Она… — Вирна делает глубокий вдох, как будто собирается шагнуть в воду, причем не в бассейн, а в океан. По крайней мере, взгляд у нее в точности такой же. — Она была ныряльщицей.
Такого я не жду, поэтому мои брови приподнимаются.
— Откуда ты это взяла?
— От нее самой. Видела запись с ее сообщением. Она обращалась к нам, ко мне, Митри и Тай. Записала его на случай… Если не вернется.
Голос Вирны срывается, и я инстинктивно сжимаю ее в своих объятиях, защищая от любой угрозы. От всего на свете. Утыкаюсь подбородком в голубую макушку, и чувствую, как синеглазку слегка потряхивает от сдерживаемого напряжения.
Пытаюсь уложить в голове ее слова, но не очень получается. Ныряльщики — преступники, добывающие из затонувших городов ценные вещи и затем незаконно продающие их. Ныряльщики, в принципе, вне закона. И сестра Вирны была одной из них? В это верится с трудом, потому что я не знаю никого честнее и правильнее Мэйс.
— Она объяснила, почему это делала?
Кажется, Вирна напрягается еще сильнее, как силовое поле в моих ладонях во время тренировок.
— Понял. Тупой вопрос. Хотела заработать, зачем же еще.
Вирна отстраняется и смотрит на меня странно, будто уже жалеет, что рассказала мне.
— Ты знала, — говорю я, прищурившись. — Или догадывалась. Именно поэтому не хотела, чтобы я искал Лэйс.
Щеки синеглазки слегка розовеют, совсем чуть-чуть, но ее кожа такая светлая и тонкая, что сразу же выдает ее с головой.
— Знала! — Я отстраняюсь и отхожу к окну. Оно мутное от старости и налипшей со стороны улицы грязи, и вообще там смотреть особо нечего, но лучше смотреть в окно, чем на Вирну. — Почему ты ничего не рассказала после того, как я открыл свой секрет с раг’аэной? Или после того, как спрятал твою малышню? Из-за того, что я въерх? Или потому, что идиот, который считает, что ты в ответе за действия твоей сестры?
Я так распаляюсь, что не слышу, как Мэйс ко мне приближается. Она подходит бесшумно и обхватывает мою талию. Из меня снова будто вышибает весь дух, когда она прижимается грудью к моей спине, утыкается лицом между лопаток. Все мое раздражение мигом сдувается от одного прикосновения, от осознания, что моя девушка-океан первая обнимает меня. Второй раз за этой утро.
— Из-за твоего отца, — выдыхает она тихо.
— Я не мой отец, Вирна.
— Я знаю. Именно поэтому я все тебе рассказала.
Я поворачиваюсь, чтобы заглянуть в ее глаза, но Мэйс упорно прячет взгляд. А когда, все-таки смотрит на меня, в их глубине растерянность, подавленность и боль. Много боли, которую я бы забрал себе, если бы мог.
— Ты узнала, что с ней произошло?
— Нет.
Я понимаю, что с ныряльщицей могло служиться все, что угодно: начиная от встречи с Подводным ведомством и заканчивая тем, что Лэйс могла просто не справиться со стихией и не выплыть. Остаться на дне, и спасти ее было некому.
Мы это оба понимаем.
— Не вини себя, — говорю. — Ты за нее не отвечаешь.
— Я ничего не заметила, Лайтнер. Ничего не поняла, когда ей нужна была моя помощь.
По телу Вирны прокатывается дрожь, но ее глаза остаются сухими.
— Она ее у тебя не просила.
— Лэйс не хотела, чтобы мы пострадали. Хотела нас защитить.
Спорное заявление, учитывая, чем она занималась, но я придерживаю свое мнение при себе.
— И я очень этому рад. Тому, что она не втянула тебя в то, чем занималась.
