В спорах о России и о путях ее цивилизации авторитетом пользовались идеи Ш.-Л. де Монтескье, высказанные в трактате «О духе законов» (1748)
[213]. «Власть климата сильнее всех иных властей», - отмечал Монтескье. Именно климатический фактор он считал определяющим для темперамента и национального характера русских, а также для их формы правления. Ссылка на суровость русского климата (впервые сделанная еще в «Персидских письмах») принципиально важна для логики размышлений Монтескье, который подчеркивает принципиальное различие между природной средой в России, холодной стране Севера, и в деспотических государствах Востока, где жара расслабляет нервы и плодит людей пассивных и бездеятельных. Российский климат, непосредственное влияние которого на темперамент и выносливость местных жителей становится предметом ряда тонких замечаний в «Духе законов», вовсе не благоприятствует деспотическому правлению. Именно климатом объяснял Монтескье мятежный дух российской знати, не желавшей, как свидетельствует история заговора верховников 1730 г., подчиниться императрице Анне Иоанновне. Монтескье подчеркивал принадлежность России к европейскому миру и был убежден, что существуют естественные обстоятельства, сближающие ее в историко-географическом плане с Европой. Что же касается «деспотизма», то объяснять его следовало, по мнению Монтескье, прежде всего влиянием тех восточных завоевателей, жертвой которых становилась Россия, прежде всего татар. В «Духе законов» (Кн. XIX. Гл. 14) Монтескье описывал смешение народов и нравов в России, доказывая, что деспотизм в этой стране порожден обстоятельствами не природными, но историческими и что нравы русских сформированы именно особенностями российской истории и долговременным деспотическим правлением
[214]. «Московия хотела бы отказаться от своего деспотизма - и не может», - полагал Монтескье. Эта мысль была частью рас- суждений о реформах Петра, который, по мнению французского мыслителя, пошел ошибочным путем, попытавшись изменить нравы посредством законов, а не примеров. В результате преобразования этого царя не дали таких результатов, какие можно было бы счесть укорененными в русской действительности. После Петра Россия стремительно начала возвращаться к своему прежнему, традиционному состоянию, делал вывод Монтескье
[215]. В своих рассуждениях о петровских преобразованиях он сформулировал ставшую популярной мысль о путях цивилизации в России: «Народы, как правило, очень привязаны к своим обычаям, и лишать их этих обычаев при помощи насилия - значит, делать их несчастными; поэтому надо не изменять обычаи народа, а побуждать народ к тому, чтобы он сам изменил их». Если же не дать таким изменениям созреть и преобразовать характер и нравственность народа, то роковые последствия деспотизма непременно дадут себя знать, как это и произошло в России после Петра
[216].
Целый ряд своих произведений посвятил русской теме и Вольтер. Правда, в его сочинениях образ России оказался в тени образов двух ее монархов: Петра I и Екатерины II. Первые упоминания о России и Петре встречаются еще в ранних трудах Вольтера и, прежде всего, в «Истории Карла XII» (1730-1731). Описывая там события Северной войны, Вольтер изображал русских грубыми варварами, воюющими против цивилизованных европейцев - шведов. Впрочем, уже тогда Вольтер возвышал фигуру царя, но подчеркивал невежество и грубость русского народа. Русские пребывали в состоянии совершенного беззакония, внешняя религиозность не мешала грабежу, убийствам, произволу: «Московиты были менее цивилизованы, чем мексиканцы, когда их открыл Кортес»
[217].
В 1748 г. Вольтер опубликовал «Анекдоты о Петре Великом». Непосредственно «русской цивилизации» великий просветитель отвел менее одной пятой своего сочинения, кратко упомянул о реформах или планах реформ: о проектах каналов, призванных связать Каспийское, Черное и Балтийское моря, о строительстве флота, фабрик и принятии нового календаря. Чуть подробнее сказано о церковной реформе и об изменении нравов: о введении европейского платья, бритья бород, большего равенства в браке, «ассамблей» - одним словом, о преобразовании общества на западный манер. Зато ничего не сообщалось ни о войнах, ни об административной и налоговой реформах, ни о школах, ни о создании Академии наук. Вольтер разрывался между стремлением к художественному повествованию и желанием точно излагать факты. Описание бритья бород и отрезания платьев напоминает драматическую сценку, борьба старого и нового уклада изображена в игровой манере
[218]. Философ видел в лице царя Петра некое «начало начал». Без посторонней помощи, юный царь подобно Прометею, отправился за огнем, который оживит россиян и научит их искусствам и ремеслам, дотоле неведомым. Иначе говоря, роль великого человека была утрирована до предела. Однако на все свершения царя ложилась мрачная тень убиенного царевича Алексея Петровича. «Если Московия приобщилась к цивилизации, то надо признать, что она заплатила дорогую цену за просвещение», - полагал философ
[219].
Как и Фонтенель, Вольтер прославлял деяния царя, подчеркивая его личные заслуги и силу духа на фоне царившего в российском народе невежества, а также проводя сравнение с современной Францией: «Глядя на то, что он сделал в Петербурге, можно судить о том, что сделал бы он в Париже», где довел бы искусства до состояния совершенства. Тем не менее в «Анекдотах» образ царя все же менее идеализирован, чем позднее в «Истории Российской империи»: пьяница, деспотичный и безмерно жестокий правитель - таким предстает монарх, но необузданность нрава Петра Вольтер объяснял суровыми «обычаями» страны, требовавшими жестокости.
В «Истории Российской империи при Петре Великом» (1759— 1763) Вольтер дал подробное географическое описание России. Однако, несмотря на присылавшиеся из Петербурга сведения и карты, географические познания Вольтера соответствовали не столько точной информации современных ему ученых, сколько литературноисторическим образам и представлениям о России. Описывая Россию XVIII в., он оперировал античными географическими названиями и этнонимами: Борисфен, Танаис, Меотида, скифы, сарматы, гунны, массагеты, роксоланы. Наличие фактических и исторических ошибок, упрямство философа свидетельствовали о том, что античные образы варварства являлись для Вольтера ярким воплощением культурной «инаковости», позволявшим подчеркнуть пограничный характер русской цивилизации, как бы находившейся между далеким прошлым и настоящим, между Азией и Европой. Однако теперь Вольтер не стремился описывать мрачное невежество и грубость русских в допетровскую эпоху, а склонен был смягчать характеристику нравов и даже находил, что отец Петра - Алексей Михайлович - также стремился к нововведениям в своей стране (составил кодекс законов, завел первые мануфактуры, установил дисциплину в армии). В этот период Вольтеру Россия представлялась своего рода опытным полем, на котором разворачивался великий эксперимент, имеющий едва ли не всемирное значение: волей и разумом одного человека была создана цивилизованная нация, а допетровская Россия служила «чистым листом», на котором он начертал свои планы.
