Поворот, на который необходимо обратить внимание, происходил в сфере восприятия такой категории, как «русское варварство». Если раньше варварство считали причиной слабости русской армии, то теперь в нем усматривали причину военных успехов. «Народ тем более опасный, что закаленный варварством и дисциплинированный игом рабства, он более годится для завоеваний и опустошений, чем для войн оборонительных, нечувствительный к смерти и несчастью»
[377], - сообщал о русских анонимный французский публицист. Страхи и опасения перед «русской угрозой» в 1792 г. чаще всего в предсказаниях о нашествии новых «кочевых варваров с Севера». Воображаемая география в революционной публицистике весьма плотно дополнялась воображаемой этнологией.
Не удивительно, что и Шерер в своем повествовании о России уделил немало внимания коренным народам, олицетворявшим собой дикость и варварство, «детство» народов цивилизованной Европы. Шерер известен и как автор «Анналов Малороссии или истории Запорожских Казаков» (1788 г.), он периодически возвращался к этой популярной теме в «Анекдотах». Несмотря на то что образ жизни запорожцев он считал необычным и «мало похожим на человеческий», он осуждал Екатерину II за уничтожение запорожской вольницы. Именно казаки в понимании Шерера символизировали собой ту часть населения России, что проявляла постоянную непокорность деспотизму. «Казаки, или Запорожцы, от которых теперь не осталось и следа, населяли округу днепровских порогов. Меры, предпринятые Россией, чтобы вычеркнуть их из списка наций, и само выполнение этого особенного проекта всегда заставляли восхищаться философов...» - напоминал читателям Шерер, одновременно демонстрируя «лживость» некоторых просветителей. При этом он отмечал, что «révolution», уничтожившая прежние запорожские порядки и сам «запорожский народ», произошла без пролития крови и без сопротивления со стороны казачества
[378]. Шерер с сожалением замечал, что после роспуска Запорожской Сечи казаки, не обладавшие достаточным имуществом, вынуждены были из состояния крайней свободы, к которому привыкли, оказаться в состоянии «самого гнусного рабства» и заниматься тяжелым крестьянским трудом
[379]. Отметим только, что распространенный в публицистике образ казаков (не все авторы различали запорожских, донских или уральских казаков) как грубых и воинственных варваров, фанатично преданных религии, которых не коснулись еще лучи Просвещения, приобретал все большую популярность по мере роста напряженности в отношениях между Францией и Россией. При всяком оживлении негативных стереотипов журналисты и литераторы вспоминали именно о казаках, олицетворявших военную угрозу, якобы исходившую с воображаемого «Севера Европы», то есть из России. Эта тенденция получила свое дальнейшее развитие в годы наполеоновских войн
[380].
Интерес к «Другим» соседствовал в сознании авторов с чувством опасности, исходящей с их стороны, многое становится понятнее при сравнении двух полярных и вместе с тем классических для политической философии примеров «деспотизма» - российского с турецким. Исторические параллели проводились регулярно, и Турция - союзница Франции все же сохраняла двойственный характер, где реальное соседствовало с воображаемым. В центре внимания авторов находился вопрос об отношении власти и общества в Оттоманской империи. В анонимном сочинении, вышедшем в Париже в 1788 г. под названием «Общий взгляд на турок и Турцию для понимания действий в ходе текущей войны», эта тема развивается уже в сравнительной перспективе
[381]. Вслед за получившим широкую известность трудом К. Ф. Шассбёфа де Вольнея
[382] также о русско-турецкой войне наметился целый цикл мнений на ту же тему, где неизбежно раскрываются представления и о турках, и о россиянах. Автор, сочиняющий в атмосфере начала Революции, среди ряда прочих задается и вопросом, являются ли турки нацией европейской: «Хотя они и одеваются иначе, и носят усы и тюрбан, они не меньшие европейцы, чем мы, так как основы географии сообщают нам, что есть Европейская Турция, а есть Азиатская», - заключает он.
Восприятие Турции и турок амбивалентно: с одной стороны, существующий деспотический строй и рабство мешают процветанию империи и хозяйства, а с другой, в отличие от европейских государств, во владениях султана не существует аристократии в обычном европейском смысле слова: «Климат европейской Турции в целом умеренный, и земли очень плодородны, не достает только культуры и свободных людей, чтобы их возделывать, ведь что могут и что делают рабы? Вот почему рабство, в котором держат христиан турки, всецело лишает их выгод, которые они могли бы извлечь из этого плодородия»
[383]. Отметим, что автор четко различает рабство «политическое» и фактическое, уделяя больше внимания первой категории. В революционной ситуации его интересовало особенно положение аристократии в чужом общества: «У турок неизвестно знатного сословия, они уважают только должности, нередко здесь увидишь человека неясного происхождения, поднявшегося с самых нижних до самых высоких должностей. Размышления, которые могут быть сделаны на этот счет, навязываются сами собой, но мы чувствуем, что, чтобы заняться этим, нам нужно перо и гений Монтескье и Вольтера»
[384].
Политическая система Турции автору представлялась порочной и здесь заметны параллели с монархией во Франции: «Султан или Великий повелитель, имеет ранг Величества и представляет собой абсолютного деспота. Он располагает жизнями и имуществом всех подданных, которые ничего не наследуют, как только с его согласия. Не слишком удивительно, что подобные полномочия располагают его народы к мысли о бунтах и восстаниях, к которым они склонны и по самой своей природе. Также история видела султанов, свергнутых янычарами. Произвол и капризы повелителей, таким образом, уравновешиваются благодаря сопротивлению подданных, изнывающих под их тиранией»
[385]. И именно деспотизм, продуцирующий невежество, является причиной того, что турки не могут быть причислены к политическим нациям: «Деспотизм очень связан с причиной, которая позволяет ее считать нацией только отчасти. В деспотических странах каждый дом - это отдельная империя. Воспитание, которое состоит в основном в обучении жить совместно и рядом с другими здесь весьма ограничено, оно сводится к тому, чтобы поселить в сердце страх и дать понимание о нескольких очень простых принципах религии. Знание здесь опасно, а дух соревнования ведет к гибели»
[386].
